Витя
Быстро поднимаемся по лестнице к нужной квартире. Глазка нет. Витя давит кнопку звонка. С минуту стоим молча, пока за дверью не раздается шарканье.
Дверь открывает заспаная молодая женщина в красном халатике, с заметно округлившимся животом. Она тупо пялится на нас, перемазанных кровью, взъерошенных, мокрых от пота. Направляю пистолет ей в лицо.
- Впусти нас.
Она молча сторонится. Первым входит Витя, наотмашь бьет женщину по лицу и разбивает ей нос. Она испуганно ойкает и падает на пол. Держа ее на прицеле, я притворяю за собой входную дверь.
Женщина испуганно таращится на меня, подняв ладони к разбитому носу; сквозь пальцы ее сочится кровь.
- Что-о те-е... – умолкает, когда я прижимаю дуло пистолета к ее животу.
- Веди себя тихо и никто не пострадает, - пафосно изрекаю я. – Где твой муж?
- Его нет дома... не убивай меня...
- Мы знаем, что его нет, - властно заявляет Витя. – Где он сейчас?
- На... на дежурстве... пожалуйста, не убивай ме...
- Где у тебя скотч?
Женщина уронила голову на ладони и принялась скулить. Я легонько ткнул носом туфли ей в бок. Она дернулась как от разряда током.
- Изолента где? Никто тебя не тронет.
Она мотнула головой в сторону. На кухне послышались звуки перетряхивания ящиков и шкафов; через пару мгновений Витя вынес моток серой изоленты. Мы заклеили женщине рот и замотали руки сзади – от кистей до локтевых сгибов. Уложив на пол, мы потащили ее в большую комнату. Она распласталась на ковре как больная собака; в углу мерцала искусственная елочка, на стене висел ковер. Ковры на стенах – самый паршивый артефакт советской эпохи.
Первый раз мы убили позапрошлой весной на Академической.
Я отчетливо услышал, как под колесами электропоезда на голове старухи с треском лопается кожа, дробятся кости, стреляют кусочки мяса. Только что она стояла на шпалах на четвереньках, потирая ушибленное место.
- Пойдем, - подмигнул мне Витя, раздались крики.
Я чувствовал тепло, растущее внутри меня, сродни того, как если выпьешь с морозу водки или тебе скажут что-то сокровенное, приятное – и в то же время страшно перепугался. В паре метров от меня лежала раскуроченный сапожок фаршем наружу.
Несколько человек повскакивали со скамеек и ринулись к краю платформы. Мы ретировались.
Некоторый путь от метро мы прошли молча. Поборов, наконец, смущение, я робко начал:
- Это было круто.
- Круто? – Витя резко остановился, повернулся и потащил меня под арку в оказавшийся рядом двор. – Друг! ЭТО БЫЛО НЕЧТО! Ты видел, КАК ЕЕ РАСПЛЮЩИЛО?
- Ага-ага, типо «в чем дело?», а тут бах и... – бессвязно затараторил я в возбуждении. – Это, я не-е, я не знал, я-я... она...
- Ты был великолепен, серьезно, четко – шаг вперед, толчок, шаг назад – даже я не сразу понял, как все произошло. Но вот что – такие случаи нечасто встречаются. У тебя есть хороший нож? Ну что ты так смотришь ну что смотришь ну ты же почувствовал это ты почувствовал жизнь была у тебя в кулаке ты просто ты сжал его ты изменил жизнь вокруг тебя подчиняется твоим желаниям у тебя есть хороший нож ты просто ты покорил жизнь ты почувствовал это ты почувствовал кайф я люблю тебя у тебя есть хороший нож это игра я люблю тебя это наша игра мы выиграли у тебя есть охуенный нож я отупело слушаю Витю, а он целует меня, засовывает язык мне в рот, говорит одними широко распахнутыми глазами, в которых я вижу реки крови, уносящие мой разум into unspeakable vault of doom, handsome!
Медленно развязываю узелок на красном халате женщины и чувствую, как у меня вновь отнимается ум. Мне мерещится, что у нее волосатые ноги и спина. Передо мной бесформенная куча плоти, со взбитыми колтунами под мышками, коричневыми старческими пятнами на складках, засохшими кусочками творога на сосках.
От ее почерневших от выделений трусиков шел тяжелый трупный запах. Я снял их и скатал в ком. На секунду отлепив край изоленты, я запихнул смердящий ком ей в рот. Эта сука меня укусила; я поспешно залепил ей рот назад и, немного поразмыслив, замотал скотчем все лицо до подбородка, оставив небольшую щель для ноздрей. Ее стоны стали приглушенней, мне показалось, это добавило загадочность происходящему. Витя рылся в стопке компакт-дисков, разбрасывая их по комнате; затем вскочил, помахивая одним из них над головой.
- Глазам не верю! Среди всякой эстрадной ереси – Cure!
Я одобрительно закивал. Зазвучала «Kyoto Song», горький голос Роберта Смита заполнил собой комнату. Женщину вырвало носом; она заревела и стала елозить по полу как червь. Витя сделал музыку громче.
Волны ярости сопровождались яркими галлюцинациями. Я водил пальцами по половым губам женщины, массируя клитор, пока ее вагина не стала липкой и маслянистой. Рев сменился тихим всхлипыванием; как вспышка к очередному безумию. Я взял коробку от компакт-диска и, удерживая ее над промежностью женщины, поджег один из углов зажигалкой. Пластмасса быстро занялась и начала часто капать ей на лобок, половые губы, клитор. Женщина орала и сучила ногами, выбив наполовину оплавленную коробку из моих рук. Я залез на нее сверху и закричал в замотанное лицо:
- Я СОЖРУ ТВОЕГО РЕБЕНКА!
Пистолетом мы разжились в канун майских праздников. Возвращаясь ночью из «Рыбы» на такси, мы поехали в Девяткино. Попросив притормозить у какого-то пустыря, Витя накинул водителю на шею удавку, которую я лично сплел для него из четырех шелковых шнурков. Тот выпучил глаза и попытался высвободиться, я выхватил из-за пазухи нож и дважды ударил его в шею. Витя передал мне ножницы и я отрезал у агонизирующего таксиста губы. Пока Витя душил его, водитель напрудил в штаны, и в салоне стало невозможно находиться. Вместе мы наскоро обыскали машину и, кроме пачки затертых купюр разного достоинства, с удивлением обнаружили под пассажирским сиденьем газовый пистолет. Он выглядел почти также, как боевой системы Макарова, так что мы решили его забрать. Труп мы переложили в багажник, оставив автомобиль на пустыре.
- Я СОЖРУ ТВОЕГО РЕБЕНКА! – а сам пытаюсь ей вставить, но ее влагалище покрыто слоем пластмассы и я безуспешно тыкаюсь головкой члена в шершавую преграду. Пора доставать плод. Витя вносит в комнату ящик с инструментами. Дрели нет, плоскогубцев тоже нет – есть молоток, которым Витя забивает женщине лицо внутрь, пока я делаю надрезы своим ножом на ее округлом животе, вырезая квадрат десять на десять сантиметров. Отбросив нож в сторону, я погружаю руку в хлюпающее кровавое месиво, нащупываю зародыш и, взявшись покрепче, резко дергаю. Очевидно, ребенок разорвался внутри, так как я выудил только голову с половиной туловища – вторая половина осталась в утробе. Я вонзаю зубы в эмбрион, а Витя вальсирует с трупом под «Sinking». Я никогда доселе не пробовал человеческое мясо – оно отвратительно, и я выблевываю непрожеванные остатки. Силы стремительно покидают меня, медленно опускаюсь на обильно залитый кровью пол лицом вниз и не смыкаю глаз, пока Витя не ложится рядом.
Мы лежим с ним молча, а рядом валяется женщина с кровавыми провалами вместо лица, живота и влагалища. Ловлю себя на мысли, что мне с каждым разом все тяжелее удивлять Витю, мне кажется, он теряет ко мне интерес. Четыре месяца назад в какой-то газете меня сравнивали с Чикатило, хотя мы убили всего шестнадцать человек; то есть восемнадцать, если считать сегодняшнего неродившегося ребенка за человека. Витя тогда показал мне эту заметку и сказал, что я – лучший. Это был последний раз, когда он меня хвалил.
В прошлом году, зимой, когда я стоял в очереди за жетонами на Политехнической, ко мне сзади подошел милиционер, сжал мне плечо и пробасил:
- Парень, а ну-ка пойдем со мной.
Я инстинктивно оттолкнул его, ринулся к эскалаторам, перемахнул через турникет, и, не оборачиваясь, стремглав бросился вниз. Мне хотелось кричать от охватившей меня паники, липкая от пота спина чувствовала тяжелое дыхание милиционера, который за мою поимку получил бы повышение, в конце рабочего дня выпил бы с сослуживцами водки, хмелея от сыпящихся отовсюду поздравлений, приехал бы пьяный домой и сказал жене:
ЛЕНУСИК!
Я ПОЙМАЛ ЭТОГО ГАДА!
Забившись в угол полупустого вагона, я окаменел. Я вдруг понял, что у всех станций метро дни и ночи напролет дежурит милиция, мой фоторобот висит на каждом столбе, меня может убить любой, узнавший меня, и ему за это ничего не будет. К стыду своему, я обмочился от страха – даже не понял, когда именно. Слезы всеобъямляющего кошмара душили меня, сердце норовило выпрыгнуть из груди, переломав ребра. Я боялся привлечь к себе внимание, боялся пошевелиться, боялся дышать.
А потом в вагон зашел Витя, взял меня за руку и мы вышли. И никто нас не задерживал, и никто не взглянул на меня, побелевшего, осунувшегося от ужаса. Мы спокойно дошли до дома, где я разрыдался, а Витя гладил меня по голове и шептал мне об антиспасении, об уколах ртутью, о клубящихся опарышах, о горбатых детях в круглых гробиках, о промышленных методах добычи слизи. Потом мы любили друг друга, потом я снова плакал, а Витя меня утешал, потом мы снова любили друг друга, и снова, и снова.
С тех пор я постоянно боюсь, что он больше не придет. Он всегда появляется и исчезает внезапно – как, например, на карьере, когда мы утопили мальчика, предложив ему покататься на лодке; Витя зашел в пляжную кабинку и появился вновь только через несколько недель, подловив меня в туалете в Гостином Дворе, и сказав, что на Ветеранов нас ждут великие дела. Там мы вырезали семью из трех человек, выложив их после в позы, инсценирующие групповое совокупление, и легли рядом – а проснулся я снова один. Как я перепугался тогда – крови было столько, что когда я ступал на ковролин, она поднималась между пальцев ног. Через четыре дня я встретил Витю на улице по пути в магазин.
Я слишком боюсь его потерять, чтобы спрашивать, куда он пропадает и почему – боюсь разочаровать его своей назойливостью, занудством. Сейчас я лежу и думаю о нем, а он опять исчез. Поднимаюсь, беру в руку подсохший кусок ребенка и пишу на стене красным слово HAINE. Пусть моя маленькая выходка подкинет пищи для ума толстолобым психологам из органов.
Тщательно надраившись в ванной, я смотрю на себя обновленного, как заново родившегося, в зеркало над раковиной – вижу в нем Витино лицо. Я улыбаюсь ему, он мне. Я показываю язык – и он показывает в ответ. Мы одновременно смеемся. В такие минуты меня можно резать, обваривать кипятком, бить током – я не почувствую ничего, потому что схожу с ума от счастья.
Дверь открывает заспаная молодая женщина в красном халатике, с заметно округлившимся животом. Она тупо пялится на нас, перемазанных кровью, взъерошенных, мокрых от пота. Направляю пистолет ей в лицо.
- Впусти нас.
Она молча сторонится. Первым входит Витя, наотмашь бьет женщину по лицу и разбивает ей нос. Она испуганно ойкает и падает на пол. Держа ее на прицеле, я притворяю за собой входную дверь.
Женщина испуганно таращится на меня, подняв ладони к разбитому носу; сквозь пальцы ее сочится кровь.
- Что-о те-е... – умолкает, когда я прижимаю дуло пистолета к ее животу.
- Веди себя тихо и никто не пострадает, - пафосно изрекаю я. – Где твой муж?
- Его нет дома... не убивай меня...
- Мы знаем, что его нет, - властно заявляет Витя. – Где он сейчас?
- На... на дежурстве... пожалуйста, не убивай ме...
- Где у тебя скотч?
Женщина уронила голову на ладони и принялась скулить. Я легонько ткнул носом туфли ей в бок. Она дернулась как от разряда током.
- Изолента где? Никто тебя не тронет.
Она мотнула головой в сторону. На кухне послышались звуки перетряхивания ящиков и шкафов; через пару мгновений Витя вынес моток серой изоленты. Мы заклеили женщине рот и замотали руки сзади – от кистей до локтевых сгибов. Уложив на пол, мы потащили ее в большую комнату. Она распласталась на ковре как больная собака; в углу мерцала искусственная елочка, на стене висел ковер. Ковры на стенах – самый паршивый артефакт советской эпохи.
Первый раз мы убили позапрошлой весной на Академической.
Я отчетливо услышал, как под колесами электропоезда на голове старухи с треском лопается кожа, дробятся кости, стреляют кусочки мяса. Только что она стояла на шпалах на четвереньках, потирая ушибленное место.
- Пойдем, - подмигнул мне Витя, раздались крики.
Я чувствовал тепло, растущее внутри меня, сродни того, как если выпьешь с морозу водки или тебе скажут что-то сокровенное, приятное – и в то же время страшно перепугался. В паре метров от меня лежала раскуроченный сапожок фаршем наружу.
Несколько человек повскакивали со скамеек и ринулись к краю платформы. Мы ретировались.
Некоторый путь от метро мы прошли молча. Поборов, наконец, смущение, я робко начал:
- Это было круто.
- Круто? – Витя резко остановился, повернулся и потащил меня под арку в оказавшийся рядом двор. – Друг! ЭТО БЫЛО НЕЧТО! Ты видел, КАК ЕЕ РАСПЛЮЩИЛО?
- Ага-ага, типо «в чем дело?», а тут бах и... – бессвязно затараторил я в возбуждении. – Это, я не-е, я не знал, я-я... она...
- Ты был великолепен, серьезно, четко – шаг вперед, толчок, шаг назад – даже я не сразу понял, как все произошло. Но вот что – такие случаи нечасто встречаются. У тебя есть хороший нож? Ну что ты так смотришь ну что смотришь ну ты же почувствовал это ты почувствовал жизнь была у тебя в кулаке ты просто ты сжал его ты изменил жизнь вокруг тебя подчиняется твоим желаниям у тебя есть хороший нож ты просто ты покорил жизнь ты почувствовал это ты почувствовал кайф я люблю тебя у тебя есть хороший нож это игра я люблю тебя это наша игра мы выиграли у тебя есть охуенный нож я отупело слушаю Витю, а он целует меня, засовывает язык мне в рот, говорит одними широко распахнутыми глазами, в которых я вижу реки крови, уносящие мой разум into unspeakable vault of doom, handsome!
Медленно развязываю узелок на красном халате женщины и чувствую, как у меня вновь отнимается ум. Мне мерещится, что у нее волосатые ноги и спина. Передо мной бесформенная куча плоти, со взбитыми колтунами под мышками, коричневыми старческими пятнами на складках, засохшими кусочками творога на сосках.
От ее почерневших от выделений трусиков шел тяжелый трупный запах. Я снял их и скатал в ком. На секунду отлепив край изоленты, я запихнул смердящий ком ей в рот. Эта сука меня укусила; я поспешно залепил ей рот назад и, немного поразмыслив, замотал скотчем все лицо до подбородка, оставив небольшую щель для ноздрей. Ее стоны стали приглушенней, мне показалось, это добавило загадочность происходящему. Витя рылся в стопке компакт-дисков, разбрасывая их по комнате; затем вскочил, помахивая одним из них над головой.
- Глазам не верю! Среди всякой эстрадной ереси – Cure!
Я одобрительно закивал. Зазвучала «Kyoto Song», горький голос Роберта Смита заполнил собой комнату. Женщину вырвало носом; она заревела и стала елозить по полу как червь. Витя сделал музыку громче.
Волны ярости сопровождались яркими галлюцинациями. Я водил пальцами по половым губам женщины, массируя клитор, пока ее вагина не стала липкой и маслянистой. Рев сменился тихим всхлипыванием; как вспышка к очередному безумию. Я взял коробку от компакт-диска и, удерживая ее над промежностью женщины, поджег один из углов зажигалкой. Пластмасса быстро занялась и начала часто капать ей на лобок, половые губы, клитор. Женщина орала и сучила ногами, выбив наполовину оплавленную коробку из моих рук. Я залез на нее сверху и закричал в замотанное лицо:
- Я СОЖРУ ТВОЕГО РЕБЕНКА!
Пистолетом мы разжились в канун майских праздников. Возвращаясь ночью из «Рыбы» на такси, мы поехали в Девяткино. Попросив притормозить у какого-то пустыря, Витя накинул водителю на шею удавку, которую я лично сплел для него из четырех шелковых шнурков. Тот выпучил глаза и попытался высвободиться, я выхватил из-за пазухи нож и дважды ударил его в шею. Витя передал мне ножницы и я отрезал у агонизирующего таксиста губы. Пока Витя душил его, водитель напрудил в штаны, и в салоне стало невозможно находиться. Вместе мы наскоро обыскали машину и, кроме пачки затертых купюр разного достоинства, с удивлением обнаружили под пассажирским сиденьем газовый пистолет. Он выглядел почти также, как боевой системы Макарова, так что мы решили его забрать. Труп мы переложили в багажник, оставив автомобиль на пустыре.
- Я СОЖРУ ТВОЕГО РЕБЕНКА! – а сам пытаюсь ей вставить, но ее влагалище покрыто слоем пластмассы и я безуспешно тыкаюсь головкой члена в шершавую преграду. Пора доставать плод. Витя вносит в комнату ящик с инструментами. Дрели нет, плоскогубцев тоже нет – есть молоток, которым Витя забивает женщине лицо внутрь, пока я делаю надрезы своим ножом на ее округлом животе, вырезая квадрат десять на десять сантиметров. Отбросив нож в сторону, я погружаю руку в хлюпающее кровавое месиво, нащупываю зародыш и, взявшись покрепче, резко дергаю. Очевидно, ребенок разорвался внутри, так как я выудил только голову с половиной туловища – вторая половина осталась в утробе. Я вонзаю зубы в эмбрион, а Витя вальсирует с трупом под «Sinking». Я никогда доселе не пробовал человеческое мясо – оно отвратительно, и я выблевываю непрожеванные остатки. Силы стремительно покидают меня, медленно опускаюсь на обильно залитый кровью пол лицом вниз и не смыкаю глаз, пока Витя не ложится рядом.
Мы лежим с ним молча, а рядом валяется женщина с кровавыми провалами вместо лица, живота и влагалища. Ловлю себя на мысли, что мне с каждым разом все тяжелее удивлять Витю, мне кажется, он теряет ко мне интерес. Четыре месяца назад в какой-то газете меня сравнивали с Чикатило, хотя мы убили всего шестнадцать человек; то есть восемнадцать, если считать сегодняшнего неродившегося ребенка за человека. Витя тогда показал мне эту заметку и сказал, что я – лучший. Это был последний раз, когда он меня хвалил.
В прошлом году, зимой, когда я стоял в очереди за жетонами на Политехнической, ко мне сзади подошел милиционер, сжал мне плечо и пробасил:
- Парень, а ну-ка пойдем со мной.
Я инстинктивно оттолкнул его, ринулся к эскалаторам, перемахнул через турникет, и, не оборачиваясь, стремглав бросился вниз. Мне хотелось кричать от охватившей меня паники, липкая от пота спина чувствовала тяжелое дыхание милиционера, который за мою поимку получил бы повышение, в конце рабочего дня выпил бы с сослуживцами водки, хмелея от сыпящихся отовсюду поздравлений, приехал бы пьяный домой и сказал жене:
ЛЕНУСИК!
Я ПОЙМАЛ ЭТОГО ГАДА!
Забившись в угол полупустого вагона, я окаменел. Я вдруг понял, что у всех станций метро дни и ночи напролет дежурит милиция, мой фоторобот висит на каждом столбе, меня может убить любой, узнавший меня, и ему за это ничего не будет. К стыду своему, я обмочился от страха – даже не понял, когда именно. Слезы всеобъямляющего кошмара душили меня, сердце норовило выпрыгнуть из груди, переломав ребра. Я боялся привлечь к себе внимание, боялся пошевелиться, боялся дышать.
А потом в вагон зашел Витя, взял меня за руку и мы вышли. И никто нас не задерживал, и никто не взглянул на меня, побелевшего, осунувшегося от ужаса. Мы спокойно дошли до дома, где я разрыдался, а Витя гладил меня по голове и шептал мне об антиспасении, об уколах ртутью, о клубящихся опарышах, о горбатых детях в круглых гробиках, о промышленных методах добычи слизи. Потом мы любили друг друга, потом я снова плакал, а Витя меня утешал, потом мы снова любили друг друга, и снова, и снова.
С тех пор я постоянно боюсь, что он больше не придет. Он всегда появляется и исчезает внезапно – как, например, на карьере, когда мы утопили мальчика, предложив ему покататься на лодке; Витя зашел в пляжную кабинку и появился вновь только через несколько недель, подловив меня в туалете в Гостином Дворе, и сказав, что на Ветеранов нас ждут великие дела. Там мы вырезали семью из трех человек, выложив их после в позы, инсценирующие групповое совокупление, и легли рядом – а проснулся я снова один. Как я перепугался тогда – крови было столько, что когда я ступал на ковролин, она поднималась между пальцев ног. Через четыре дня я встретил Витю на улице по пути в магазин.
Я слишком боюсь его потерять, чтобы спрашивать, куда он пропадает и почему – боюсь разочаровать его своей назойливостью, занудством. Сейчас я лежу и думаю о нем, а он опять исчез. Поднимаюсь, беру в руку подсохший кусок ребенка и пишу на стене красным слово HAINE. Пусть моя маленькая выходка подкинет пищи для ума толстолобым психологам из органов.
Тщательно надраившись в ванной, я смотрю на себя обновленного, как заново родившегося, в зеркало над раковиной – вижу в нем Витино лицо. Я улыбаюсь ему, он мне. Я показываю язык – и он показывает в ответ. Мы одновременно смеемся. В такие минуты меня можно резать, обваривать кипятком, бить током – я не почувствую ничего, потому что схожу с ума от счастья.
Комментарии 87