ГВАРДЕЕЦ КОРОЛЯ

В чёткой классификации, которую наизусть знают любители Дюма, это полный нонсенс. Если ты хочешь хорошо и беспроблемно жить и готов биться за неправду, то иди в гвардейцы кардинала. А если ты не­формал, готов помогать врагам пре­стола и отечества вроде герцога Бэкингема и защищать слабую коро­леву или обречённого Карла I, если ты выступаешь против реальной вла­сти в лице кардинала Ришелье и на тебя валятся все шишки, то ты тогда типичный королевский мушкетёр. Михаилу Булгакову выпал странный жребий: он хотел выжить и хотел жить хорошо, он пытался формаль­но служить Советской власти, он занимался только литературой и теа­тром и не лез на рожон. Он, как его Независимый театр во главе с Ива­ном Васильевичем и Аристархом Платоновичем из «Театрального ро­мана», «против властей не бунтовал». Но гвардейца кардинала из него не вышло. Он не лгал в своём творче­стве, ибо гении не умеют лгать; он, белый (то есть русский) офицер, не пресмыкался, не подличал, не таскал­ся на красные митинги и парады и не подписывал палаческие «открытые» письма и резолюции на тему «рас­стрелять, как бешеных псов». Да, он умер в своей постели, да, Сталин делал иногда вид, что ему покровительствует, страховал от ареста, «приватизиро­вал» как ценную и престижную вещь. Но по творчеству получалось, что он всё-таки мушкетёр короля. Суммарно вышел странный симбиоз: гвардеец короля. Несчастный, честный, неуместный, неприкаянный, раздвоенный. Он, как его кот Бегемот, пытался уехать на трамвае без билета, но его догнали и ссадили. В 1940 г. Ему было 49... Поэты в России редко живут долго, а если и живут, то мотаются, как Анна Ахматова и Борис Пастернак, из одного адского круга в другой, от первого до девятого, туда и обратно. А вот прозаик созревает медленно. Это многолетнее рас­тение, и 49 лет даже для российского прозаика — малова­то. Но чёрная птица Времени (того самого, «товарища Времени») из песни злобно каркала, и какое железное сердце надо было иметь, чтобы оно «не сорвалось на пол­дороге», и сколько нужно было милосердия и любви, чтобы «своим дыханьем обогреть землю» в ледяном холо­де Гражданской войны и террора! Это не получилось, зато с третьим пунктом у гения проблем не оказалось. «Ты только прикажи, и я запом­ню, товарищ Память, това­рищ Память». Он запомнил, впечатал в бумагу своих трагедий, и они стали чем-то вроде «Анналов» Тацита, они заменили собой лживую советскую историю: 1918-й, 1919-й, 1920-й, 20-е, 30-е до убийства Кирова... Мир уви­дел всё это: и Киев, и Мо­скву, Большую Садовую, Пречистенку, МХАТ, Петлюру, гетмана, богемную тусовку, Торгсин, Андреевский спуск, — сквозь магический кристалл Михаила Булгакова. Более того, он дал нам заглянуть за грань дозволенного, в ад и рай, увидеть муки и смерть Спасителя, Иудею и Иеру­салим I века н. э. Мы увидели его глазами дьявола и Бога, и едва ли Леонид Андреев, Достоевский и Сенкевич смо­гут заслонить их мучительно-яркие и жутко-величествен­ные образы. Иешуа Га-Ноцри и Воланд стали канониче­скими для российской интеллигенции и для западных интеллектуалов.
Для интеллигенции сила булгаковского гения актуаль­нее логики, богословия, теологии и церковных традиций. А с детства Миша отличался скорее юмором, чем трагиче­ской страстью. Родился Михаил Афанасьевич Булгаков в Киеве, городе прекрасном, исполненном исторической памяти и нежности к славянскому прошлому. К тому же в Киеве совершенно отсутствовала казенщина империи, престола, милитаризма. Святая София в звёздах, пещеры святителей, прекрасный холм и гигантский золотой крест в длани св. Владимира осеняли детство писателя. Родился он 15 мая 1891 г. в семье, принадлежавшей к духовному сословию. То есть обстановка молитв (впрочем, без фана­тизма) и библейских преданий была ему обеспечена. Боль­шинство россиян не чтило своих пастырей, рассказывая байки о попах и называя духовное сословие «жере­бячьим» из-за длинных волос священников, которые вызывали странную ассоциацию с конскими гривами. Плевелы «научного атеизма» пали на подготовленную почву... Отец писателя, Афанасий Иванович, преподавал в Киевской духовной академии. А мать Булгакова, Варвара Михайловна, была дочерью Анфисы Ивановны Турбиной. Здесь начиналась семья Турбиных, которую мы увидели на сцене.
Старинные семьи священнослужителей и купцов, но не чеховских и не некрасовских персонажей, дали нам булгаковское чудо. Дед со стороны отца — настоятель Сергиев­ской кладбищенской церкви в Орле. Дед со стороны мате­ри — протоиерей Казанского собора в г. Карачеве. И ведь без клерикализма, без аскезы, без узости и ограниченно­сти. Много смеха, шуток, розыгрышей, книжной культуры, хороших манер, зеленая лампа и пианино... Все то, что считалось у русской интеллигенции хорошим тоном и что ушло за край времени в 20-е годы, когда носители этого тона пошли по этапу... Миша был назван в честь Архи­стратига Михаила, хранителя Киева. У него было шестеро горластых братьев и сестер, все — моложе писателя. Да и жили они там же, где поселятся Турбины из пьесы: Андре­евский спуск, 13, строение 1, квартира 2. Но в 1906 г. Афа­насий Иванович Булгаков смертельно заболел нефросклерозом. Коллеги и Священный Синод позаботились о семье профессора. Булгакова срочно делают ординарным профессором и доктором богословия. После его смерти вдова и сироты получают пенсию — 3000 рублей в год. Это даже превышает жалованье отца. Действительно, по-божески. А впереди только десять лет человеческой жизни и человеческих отношений. Варвара Михайловна очень уважает образование и чтит знания. В 1901 г. Мишу отдают в Первую мужскую Александровскую гимназию (опять «Дни Турбиных»!). Это отличная гимназия, не хуже столичных. Ее основал сам император Александр I для подготовки юношей в университеты. Там преподают университетские профессора: философ Челпанов, лати­нист Поспишиль, доктор наук из Вены Яворский. В 1909 г. Михаил окончил гимназию, получил аттестат, но «отлич­но» у него только по географии и Закону Божьему. Он веселый, контактный юноша, увлечен театром и футбо­лом, выдумщик, мистификатор, вечно пишет сатиры на всех. Девочек он не чурается и имеет успех. В 1908 г. Михаил знакомится с барышней из хорошего общества (отец — председатель Саратовской казенной палаты), Татьяной Лаппа. Все зовут ее Тасей. В 1913 г. они обвен­чаются. Слушательница Высших женских курсов Татьяна и второкурсник университета Михаил. Они проживут вместе 11 лет, до 1924 г. Тася была вполне эмансипе, но безумно любила Мишу и, как декабристка, всюду шла за ним: Первая мировая, Гражданская, госпиталя в Киеве, на Юго-Западе, на Смоленщине, на Кавказе. Она вытащит его из наркомании, поднимет со смертного одра. Он бро­сит ее в 1924-м. «Вот, что ты, милый, сделал — мне. Мой милый, что тебе — я сделала?» (М. Цветаева). Михаил Бул­гаков был гуманистом и, как всякий гений, эгоистом. Часто эгоизм побеждал. Миша стал врачом потому, что это был верный кусок хлеба, и потому, что кругом были врачи: «дядьки», три брата Покровских, и друг дома, педи­атр Воскресенский. В 1909 г. Булгаков поступает на меди­цинский факультет Императорского университета св. Вла­димира в Киеве, но в 1914-м начинается война, и он чест­но пройдет практику врача в разных госпиталях, не успев получить диплом. Он получит его, когда дела на фронте пойдут получше, в 1916 г. Но вот он демобилизован, стал дипломированным лекарем и попал под «распределение» (из-за военной практики). Его загонят в такую дыру! Самый глухой уголок Смоленской губернии, село Никольское. Вот вам и «Записки юного врача», веселые, юмо­ристические, а ведь веселого в этом медвежьем углу было мало. В 1917 г., в сентябре, ему удается перевестись в Вязьму. Он будет работать и инфекционистом, и венеро­логом. Но здесь он, как и доктор Поляков, герой его рассказа «Морфий», станет наркоманом, а ведь тогда от морфинизма не лечили. Рас­сказ очень ярок и страшен. Его надо бы раздавать в местах распространения наркотиков. Булгаков излечился чудом. Помогли верная Тася и врач Воскресенский, его отчим. Но история с морфием испортила карьеру начи­нающему земскому врачу. 22 февраля 1918 г. его отпу­скают из Вязьмы. Супруги возвращаются в Киев, и Михаил начинает частную практику как венеролог. А в городе уже Содом и Гоморра: красные, белые, зеленые, Петлюра... «Белые, зеленые, золотопогонные, а голова у всех одна, как и у меня...» (Ю. Ким). Все это мы увидим в «Белой гвардии» и в «Днях Турбиных». И уже больше никогда не сможем думать о Петлюре как о патриоте. Для нас он навсегда останется бандитом, черносотенцем, мороком по имени Пэтурра, мимолетом посетившим Киев, из-за которого остался калекой Николка Турбин. И был убит полковник Алексей. Украинцы обижаются, я знаю. Но Булгаков не мог ошибиться, и если он увидел в Петлюре бандита, значит, его позднейшее возвеличива­ние — просто миф и мечта о национальном герое.
Достаточно аполитичный Булгаков загремел-таки под фанфары в Гражданскую войну. Врачи были нужны, и деникинская Добровольческая армия его мобилизовала. Спорить не приходилось, да и стыдно было спорить муж­чине, человеку из хорошего общества, врачу. Как ив 1914 г., Булгаков спорить не стал. Он врачевал раненых, он был нонкомбатант, но даже такая служба потом сильно портила ему жизнь. Кстати, белые тоже сделали эту глупость следом за красными с промежутком не более чем в шесть месяцев: отправились «вразумлять» чеченцев, восставших в Чечен-ауле и Шали-ауле. Но чеченцы, не признавшие комиссаров, наплевали и на Деникина с его покойной империей (как, впрочем, плевали всегда на любую земную и небесную власть). Михаил Булгаков вопреки своей воле оказался участником «контртеррористической операции». Слава Богу, что злая пуля осетина (или чечена) его во мраке не догнала. В качестве белого офицера Михаил Афанасьевич в первый и последний раз в жизни (потом не будет ни денег, ни игорных домов) проигрался... на биллиарде. Тасину золотую браслетку проиграл. Кончается Гражданская война, кончается и медицинская карьера. В Грозном и Владикавказе в 1920 г. Булгаков начи­нает печатать первые очерки и фельетоны: слабые, но не банальные. Свою службу у белых он наивно пытается скрыть (даже великие писатели хотят жить и что-то поку­шать; в этом плане Булгаков был одним из первых совет­ских писателей, только вот фига его в кармане не умеща­лась и молчал он в тряпочку так, что слышно было всем). Кстати, «под красными» Булгаков оказывается в бреду и без сознания. В 1920 г. его свалил возвратный тиф. Свалил он его в феврале, будущий гений едва не умер. Его выхо­дила верная Тася. Встал он в апреле и увидел, что сослу­живцы по госпиталю и по газете ушли вместе с белыми, а во Владикавказе установилась Советская власть. Но дошлый писатель Слезкин, успевший перекраситься, устроил приятеля в подотдел искусств отдела народообраза Терского ревкома (!). Есть было нечего, пришлось пойти. Булгаков организовывал концерты, диспуты, спек­такли, произносил вступительное слово. Стал сочинять «революционные» пьесы (типичная заказуха), потом сам же назвал их «хламом». «Сыновья муллы», «Парижские коммунары», «Самооборона». А тут открывается Горский народный художественный институт, и Булгакова зовут туда деканом театрального факультета. Но на Кавказе закручивают гайки, и Слезкин с Булгаковым вычищены из всех структур как «чуждые белые элементы». Агитка «Дети муллы» дает средства на отъезд, вернее побег, из Тифлиса в Батум, а там планировалась почему-то разлука (хотя разойдутся они только в 1924 г.) В мае 1924 г. он отправляет Тасю в Москву через Одессу и Киев, а сам пытается отплыть в Константинополь, а оттуда во Фран­цию. Но французский флот уже не плавал у побережья, чтоб погрузить Белую армию. Надо было стать нелегалом. Это Бунину выделили каюту, а Мишу Булгакова еще никто в России не знал. А нелегал из него вышел плохой, хуже Мережковских. Ни сушей, ни морем, ни тушкой, ни чучел-ком наш Булгаков за границу не попал. Нет сомнения, что, если бы жизнь не обрекла его на моральные страдания и на точное знание, что такое СССР, мы бы никогда не полу­чили ни «Мастера и Маргариту», ни «Театральный роман», ни «Собачье сердце», ни «Роковые яйца». Бунин и Ахматова, Мережковский и Гиппиус, даже юная Цветаева были сложившимися авторами к 1920 г. А 29-летний Миша еще не состоялся, ничего сочинить не успел. Остал­ся бы венерологом. Да и жребий ему выпал не самый тяж­кий: жил интересно, ходил в рестораны, менял жен и «наложниц», по этапам не пошел. А страдать писателю положено. Иначе надо идти не в литературу, а в кафешан­тан. И наш Михаил Афанасьевич едет в Москву, к Тасе, аккурат в начале нэпа. А рынок еще не заработал, комис­сарские когти еще не разжались, свирепствует безработи­ца, и еду надо добывать с боя. Михаил нашел сначала ЛИТО (литотдел Главполитпросвета), но он закрылся. Тут привалила частная газетен­ка «Торгово-промышлен­ный вестник», но вышло только шесть номеров. В феврале Булгаков опреде­ляется в газету «Рабочий» (около тридцати очерков и репортажей!) и в издатель­ский отдел научно-техниче­ского комитета Военно-воз­душной академии.Вопрос о сотрудничестве с советской печатью не стоял. Лишь бы печатали. Так жили все оставшиеся в СССР. В Москве писатель снова встретил своих «дядек», вра­чей Покровских (один из них — будущий персонаж, профессор Преображен­ский). Жилье супруги Булга­ковы в конце концов найдут в квартире №50 в доме 10 по Большой Садовой. Та самая «нехорошая квартирка», где теперь музей, где нагая Гелла принимала гостей мессира Воланда, где жил Миша Берлиоз, который не композитор. Булгаковы ютятся в одной комнате. Они очень бедны, Михаил Афанасьевич бегает голодный по Москве и ищет халтуры. Вот в феврале 1922 г. умирает в Киеве его мать. Михаилу не на что поехать на похороны, хотя мать он очень любил.
Но жизнь налаживается: в апреле Булгакова берут лите­ратурным обработчиком в газету «Гудок» (помните «Теат­ральный роман» и «Вестник пароходства», где работал Максудов и который он так ненавидел?). Делает он и кон­феранс в небольшом театрике. Но большевики уже нала­живают свое «иновещание». В Берлине на советские день­ги выходит эмигрантская «сменовеховская» газета «Нака­нуне». Булгаков пристраивается в «Литературном приложении». Газету делали под «либерализм», заманивая литераторов-эмигрантов обратно на Родину. Заправлял «Приложением» «красный граф» А. Н. Толстой. Булгаков печатает там 25 лучших, «непроходных» в России очерков и рассказов. В «Гудке» он работает с В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом и Е. Петровым. В Берлине сидит А. Н. Толстой и требует у московской редакции: «Шлите побольше Булгакова». В. Катаев и Ю. Олеша тихо делают пакости начинающему писателю, а про «Накануне» (бед­ный Тургенев!) сам Булгаков пишет в дневнике «Компа­ния исключительной сволочи группируется вокруг "Нака­нуне". Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскре­бать накопившуюся грязь со своего имени.... Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой».
Аполлон и музы посещают молодого писателя. Из-под его пера льется поток настоящей, большой литературы. 1923 г. — «Дьяволиада». 1924 г. — «Роковые яйца». Непо­нятно, как они прошли. Потом цензура спохватится: мало того, что глупые совслужащие и ударники перепутали куриные яйца с яйцами гадов (энтузиазм не заменяет интеллект и знания), так ведь лозунг «Даешь!» много бед натворил в науке и технике. И совсем уже соблазнитель­ная картина: гигантские змеи и крокодилы жрут совет­ских руководителей и даже сотрудников ГПУ. «Яйца» будут изымать на обысках по 1986 г., правда, без срока. 1925 г. — «Собачье сердце». А это уже не прошло, это чистая контрреволюция. К печати не разрешена. Легла в ящик на несколько десятилетий. «Белую гвардию» он пишет в 1923-1924 гг. Первые две части идут в журнале «Россия», а потом журнал закрывается. Но спасибо прото­типу Рудольфи и за это. (И кильки, похоже, стояли рядом.) В конце 20-х годов в Париже выходит полный текст. В Москве он выйдет «несколько» позже, в 1966 г. Остатки оттепели помогут. Последние капельки.
А тут случается и большой грех: из-за границы возвра­щается светская дама, Любовь Евгеньевна Белозерская. В апреле 1924 г. Булгаков разводится с Тасей, просто грубо бросает ее. Тася была серенькой мышкой, а Люба — кра­савицей, артисткой, нарядной и надушенной. Она была вхожа в литературные круги. А Тасе приходится переби­раться в полуподвал, идти на курсы машинисток, потом кройки и шитья, даже таскать на стройках кирпичи. И «Белую гвардию» он посвятит вертушке Белозерской, а не верной Тасе. Он понимал, что поступает дурно, просил прощения, хотел увидеться перед смертью, помогал мате­риально, говорил, что за Тасю его покарает Бог. Но он уже попал в богемную среду, а там такие отношения и разво­ды были в порядке вещей. С Любой Булгаков переселяет­ся на Пречистенку, потом на Большую Пироговскую, 35а, в трехкомнатную квартиру, снятую у застройщика-архи­тектора. Там Мастер жил с 1927-го по 1934 г. Тот самый подвал: книги, печка и еще кое-что: старинная мебель, фарфор для Любы. И все как в «Театральном романе»: прослышав про «Белую гвардию», режиссер МХАТа Б. Вершилов заказывает по нему, по этому дивному рома­ну, пьесу. И создаются «Дни Турбиных» (у Максудова — «Черный снег») — жутковатая пьеса про сквозняк, ветер, ураган революции, про гибель прелестного, честного, милого старого мира, про неизвестность впереди. Во вто­рой половине 20-х написаны и прошли и «Зойкина квар­тира», и «Багровый остров». Хорошо, что Булгаков был сатириком: сражения автора с цензурой он подает с юмо­ром. Герой «Багрового острова» ужасается, отстаивает свое детище, но с правками соглашается: он тоже не герой, важно, чтоб пьеса пошла. И все было так, как он нам показал: Независи­мый театр, или МХАТ, серебряный венок, осново­положники и молодежь, Иван Васильевич и Ари­старх Платонович, золотой конь на сцене, Поликсена Торопецкая в красном джемпере за машинкой и Августа Межераки с брил­лиантовым крестиком. Од­нако в литературной среде все изменилось. Начинаю­щих Бунина, Лермонтова, Достоевского, Чехова и Л. Толстого пестовали и ле­леяли, радовались каждому их успеху. Мэтры подавали руку, помогали идти, орга­низовывали публикации. Советская власть внесла новшества: писатель писате­лю стал волк. Подсиживали, клеветали, доносили. «Рапповцы», футуристы, «ком­сомольские поэты» и про­чая бездарная рвань от литературы просто бесилась, видя успех Булгакова. Пошли термины: «булгаковщина», «подбулгачник». Толь­ко что не «пилатчина». Булгакова перестали печатать. Политбюро и правительство разбирали «его вопрос». ГПУ тоже приложило руку: обыски и даже допросы. Но в окно подвала ночью не постучали: Сталин стоял за дири­жерским пультом. Он хотел, чтоб Булгаков попросил пощады, заступничества и тем самым признал его не гонителем, а меценатом. Они, сатрапы, это любят. И Бул­гаков начинает объяснять ГПУ, что он не любит деревню, что она более кулацкая, чем принято думать; что он не знает рабочий быт, что может он писать только об интел­лигенции, «слабом, но важном слое» «в советской стра­не». И наступил «год катастрофы»: 1929-й. Сняли с репер­туара «Дни Турбиных», «Багровый остров», «Зойкину квартиру», запрещены репетиции «Бега» и «Кабалы свя­тош» все в том же МХАТе.
И Булгаков делает то, чего от него хотят: 28 марта 1930 г. шлет Сталину, Политбюро и правительству отчаянное и дерзкое письмо, в котором, однако, звучит просьба: или отпустить за границу, или дать работу режиссера-асси­стента. «Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в Отечестве, великодушно отпустить на свободу». Очень честно и искренне сказано про гуманность. Неглас­ное требование Сталина выполнено. И будет еще письмо Сталину, 30 мая 1931 г.: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литератур­ный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мною и поступили, как с волком». И еще он это произнесет: «Мне советский театр нужен, как воздух».
Потом Булгакову будет очень стыдно за разговор со Сталиным 18 апреля. Но на вопрос «Что, мы вам очень надоели?» он ответит: «Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может». Это он потом соч­тёт одной из главных пяти ошибок в жизни. И ещё Тасю посчитайте. И сразу Сталин даёт «зелёную улицу»: и на старые пьесы, и на новые, и на работу во МХАТе по инсце­нировке «Мёртвых душ». В начале 30-х написан «Теат­ральный роман». Он сравнительно безобиден, но его же никуда нельзя было понести. И тут ещё одно, но уже из будущего «Мастера».
В 1930 г. он знакомится с Еленой Сергеевной Нюренберг, женой Шиловского. Она стала приятельницей Бело­зёрской и часто бывала у Булгаковых. Михаил Афанасье­вич влюбился без памяти. Его Люба к тому времени уда­рилась в светскую жизнь советского образца: поступила в автошколу и увлеклась лошадьми. Дом был вечно заполнен шоферами и жокеями. Работать было нельзя. Булгаков робко пожаловался. Люба беспечно бросила: «Ничего, ты же не Достоевский!» Писатель этого не смог простить. Расставание было лёгким, хотя и Любе Михаил Афанасьевич подбрасывал потом деньжат. Но с Еленой Сергеевной разыгрались шекспировские — не советские — страсти. Шиловский-то был командармом, силови­ком! А здесь уводят жену! Да, Елена полюбила Михаила за муки, а он её — за состраданье к ним. Да, она любила его за творчество, печатала, прятала, правила, называла Мастером. Да, она была прекрасна, интеллигентна и умна. Но Шиловский, объясняясь с Булгаковым, выхва­тил пистолет. Писатель проявил слабость, советовал не стрелять в безоружного и предложил дуэль. Потом засчитал себе за это третью ошибку. За малодушие. Но Шиловский оказался всё-таки не Щорсом и не Троцким, а русским офицером, человеком чести. Любя Елену, он отпустил её, но Булгакова не простил. Однако жене и сыну помогал неукоснительно. Пока ломались копья из-за Елены (18 месяцев Елена Сергеевна и Булгаков не виделись), у него был кратковременный роман с ещё одной претенденткой на роль Марго, с молодой дамой Маргаритой Петровной Смирновой (1899-1990). До смертного часа она доказывала, что Маргарита — это она, благо её муж занимал пост комиссара-инспектора железных дорог РСФСР. И на готическую башенку в доме указывала. А Шиловский всё-таки вспомнил, что он дворянин. Он мог легко убрать Булгакова, оклеветав его политически. Он был номенклатура, а Булгаков — почти диссидент. Но это было бы подло. И он уступил ещё и потому, что Булгаков был беззащитен и считался антисоветчиком.
И свершилось: в 1929-м 1929-м Булгаков начал, а в 1930-м мощно пошёл его шедевр, «та самая главная песенка», евангелие советской интеллигенции: «Мастер и Маргари­та». Мениппея, сатира, трагедия, сага, фэнтези, эпос, сия­ние Небытия и последний приговор Бытию. Дивная тайна, Космос, нестерпимая красота. «Вся соль из глаз, вся кровь из ран» (Марина Цветаева). Оправдание и искупле­ние не пяти, а пятидесяти ошибок в случае необходимо­сти. Ненависть, разносящая эпоху и державу. А тут новая проблема. Булгаков пишет пьесу о войне, о будущей войне. Чистая фантастика. «Адам и Ева». Тупые силовики говорят: «Нельзя!» Ведь в ходе действия гибнет Ленин­град. И пьесу запрещают. «Кабалу святош» репетируют во МХАТе и БДТ. Но бездарный и писучий баловень сов­ков и комиссаров Всеволод Вишневский топит своими статьями «Кабалу» в Питере. Булгаков для него не только враг, но ещё и конкурент. Во МХАТе репетиции идут пять лет! Наконец показали Ивану Васильевичу (Станислав­скому). Но старик струсил. Потребовал переместить акценты: не власть и творец, а творец и толпа (безопас­нее). Немирович-Данченко (Аристарх Платонович) ока­зался смелее, и в феврале 1936 г. состоялась премьера. Но тут партийный чиновник Керженцев представил в Политбюро записку, где всё разъяснил: Людовик XIV — Сталин, Мольер — сам Булгаков. Так оно и было. И Луи, и Иосиф играли с гениями, как коты с мышками, играли, гладили лапкой, а потом и душили (морально). Ведь «Кабала» — это отчаянный крик: «SOS!». Нам, Вечности, читателю, Богу.
И вот разгромная статья в «Правде»: «Внешний блеск и фальшивое содержание». Только семь раз пьеса про­шла. Опять сняли. В травле принял участие и близкий друг Булгакова М. М. Яншин, блестящий актёр, испол­нивший роль Лариосика, а потом сыгравший в «Кабале» Бутона. Булгаков порвал с ним навсегда. «Мхатовцы» уговаривали покаяться и исправить пьесу. Но Булгаков стал героем и отказался: «Запятой не переставлю». Он ушёл из МХАТа. Если бы не юмор, не прирождённый склад ума сатирика, он попал бы в Кащенко, как его Мастер. Ум провидца и смех человека со стороны — вот что не дало ему сойти с ума (слишком много ума было, и он не оказался слабаком) или броситься вниз головой с цепного моста. Всегда в приличном старомодном костюме, отутюженных брюках, с моноклем, при твёр­дом воротничке и галстуке, с подчёркиванием «с» (извольте-с) и целованием ручки у дам, он навсегда остался чужим в советской тусовке. Хотя и тусовался, и обедал у «Грибоедова» (куриные котлеты де-воляй, пор­ционные судачки, суп-прентаньер), и дачу в Перелыгине (Переделкине), видно, хотел. Он натравил свою нечи­стую силу на НКВД и сделал Воланда сотрудником Иешуа Га-Ноцри. И небо, и преисподняя сошлись в отм­щении за поруганную интеллигенцию. Но всё, что могли сделать Воланд и Иешуа — это убить Мастера и Марга­риту и дать им покой и убежище на том свете. На этом свете властвовал Чёрный властелин, и ни Воланд, ни Иешуа ничего сделать с ним не могли. В 1934 г. появля­ется на свет достаточно горькая пародия «Иван Василье­вич». А так инсценировки, инсценировки. Гоголь, «Пуш­кин», «Дон Кихот». Булгаков получает жалованье, но опубликоваться ему не дадут. Роман о Мольере положат под сукно, Пырьев откажется от экранизации «Мёртвых душ» по его сценарию. Писатель скажет одному гэпэуш­нику-сексоту: «Если опера у меня выйдет хорошая — её запретят негласно, если выйдет плохая — её запретят открыто. Мне говорят о моих ошибках, и никто не гово­рит о главной из них: ещё c 1929-30 года мне надо было бросить писать вообще». (Кажется, это и есть четвёртая ошибка.) Кстати, снять «Кабалу» советовал Ю. Олеша. Гимнаст Тибул и оружейник Просперо этого бы не одоб­рили, не говоря уж о докторе Гаспаре Арнери. И изгою Булгакову было наплевать на троцкистский процесс. Он так и сказал: «Я же не полноправный гражданин, чтобы иметь своё суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных. Если бы мне кто-нибудь прямо ска­зал: "Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое", я был бы благодарен. А может быть, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял».
Наступает 60-летие Сталина, и «мхатовцы» просят Бул­гакова написать пьесу о Сталине, «датскую» пьесу. Булга­ков опасается, что не сумеет угодить (не делая акцента на том, что писать о тиране апологетику подло). Это пятая ошибка. Последняя. Сталину пьеса не понравилась. Вер­нее, он был польщён, но ставить не разрешил. Странно, что Булгаков не понял: в «Батуме» изображён юный Ста­лин-диссидент, подрывающий устои империи. Но всё прошло, Сталин возглавил империю и не хотел, чтобы диссидента хвалили, даже если это он сам. Стыдно, очень стыдно. И всё как у Мольера: удар, болезнь, смерть. Из-за немилости. Булгакова настиг наследст­венный нефросклероз. Резко ухудшилось зрение. Впро­чем, театр готов был дать обещанную квартиру (но не успел, квартиру даст Иешуа Га-Ноцри). Деньги по дого­вору выплатили честно. Самое ужасное, что Сталин всё понял и замурлыкал в усы: Булгаков хочет навести мосты, понравиться, уго­дить. Это и сохранило гению жизнь: он не шёл против Сталина, он делал вид, что с ним можно иметь довери­тельные отношения. Его герои не идут против красных, а если идут, то торгуют потом чертями, играют на тара­каньих бегах или едут назад, в Россию, как Чарнота, Хлудов или Голубков из «Бега». Вот только «Мастер»... Но Сталин про это так и не узнал. Что ж, Булгаков сам понимал, что на свет он не тянет, что он заслужил только покой. Цена компромисса. Гумилёв попал в свет... Сталин заплатил за «Батум»: больного Булгакова посетит генерал от литерату­ры Фадеев, его пошлют в санаторий для правителей в Бар­вихе. Полгода он ещё поживёт. За месяц до смерти он сов­сем ослепнет. Верная Марго (Елена) будет печатать под его диктовку. Главное — сохранить «Мастера и Маргариту». Чтобы роман дожил до печати. Рукопись не сгорела. Она дожила... «Мхатовцы» в феврале последнего года опять просят Сталина помочь. Снова приходит Фадеев и заводит речь о лечении в Италии. Но Булгаков уже не встанет. Он умрёт 10 марта 1940 г. За гробом опять-таки пойдут лите­раторы. Булгаков и это предвидел. «Не пропадать же кури­ным котлетам де-воляй?» И выпьют водочки, и закусят. «Но ведь мы-то живы!» Сначала Фадеев берёгся и на похо­роны не пошёл, но Сталин дал отмашку, и он написал шикарный некролог. Место выделили от щедрот Полит­бюро на Новодевичьем. Надеюсь, в небытии Булгакова устроили не хуже, чем Мастера. И Елена с ним, и гусиные перья, и ручей, и мостик, и старинный дом. А роман дожи­вёт до публикации в «Москве» на грани 1966 и 1967 годов, с глупо выдранными цензурой строчками. Но Самиздат выпустит сразу же полный вариант, и слабые и честные руки интеллигентов сохранят всё это до перестройки. А в 70-е смелый Юрий Любимов поставит на Таганке полный вариант, и перед портретом Булгакова на сцене зажгут веч­ный огонь.
Писатель и его любимая уйдут по лунному лучу, а мы останемся, как Иванушка Бездомный, чтобы помнить, верить и ждать полнолуния.
Булгаков писал о крушении интеллигенции. Он ушёл под воду на мостике её тонущего корабля.
 
Валерия Новодворская

Комментарии 3

Juggernaut
Juggernaut от 5 сентября 2007 16:22
Бля. Не осилил. Нахуя эту муть сюда постить?
Рыжий Кот от 5 сентября 2007 22:07
молодой еще, вот и не понял .... Харду плюс.
Brick
Brick от 17 марта 2008 17:39
Отличная статья