В школу я пошёл просто -- разбудили, одели, взяли за руку, повели по тропинке среди дрожащей росой травы -- причём утро было солнечное, это я помню точно. Я родился в Москве, но меня очень скоро отвезли на дачу, "чтобы ребёнок не дышал пылью цементного завода". Накануне, конечно, предупреждали, что завтра "в первый раз, в первый класс" -- одно из тех бытовых заклинаний, которые мне до сих пор крайне отвратительны, как проявления полной речевой импотенции -- но я как всегда забил хуй на то что говорили взрослые, и предался мрачному пессимизму (как кошка, которой ставят клизму, (с) Саша Чёрный).

На меня надели уёбищную советскую школьную форму -- после геноцида собственного народа, у меня к СССР вторая главная претензия это его непередаваемая эстетическая уёбищность, корявость и невыносимая уродливость -- и мама повела меня в первый раз туда, через пару дачных улиц, через лес, потом через утренний прозрачный лес, через посыпанную антрацитом дорожку, к главному входу в школу №2 посёлка Монино Щёлковского района Московской области, где уже творился полный пандемониум охуевших детишек, счастливых родителей, взвинченных учителей, где всех построили в линейки вдоль аллеи, ведущей к главному входу, наговорили семь вёрст до небес и всё лесом, как это было тогда принято, после чего куда-то проебались цветы, и все внезапно кончилось.

Я помню фотографию -- счастливая мама (она и сейчас не самая несчастная мама, смею заверить), и я в школьной форме, с идиотской улыбкой смотрю в счастливое советское будущее. Кошмар как он есть.

А потом понеслось уже -- буквари, счётные палочки, октябрятские звёздочки, "С чего начинается Родина", классная руководительница Марья Михайловна -- почему-то от неё я помню только огромную пушыстую шапку, как в фильме "Ирония Судьбы", хотя она была правда хорошей и доброй учительницей -- скрипучие зимние утра, когда одному приходилось пробираться по привычной тропе в темноте сквозь морозный лес -- заячьи следы на снегу, альбомы для рисования с ёжиками на обложках, у которых на иголки были наткнуты румяные яблоки и грибы -- меня до сих пор мучает вопрос, нужели ежики и правда натыкают яблоки и грибы на иголки, чтобы отволочь их к себе в норку? -- и полное чувство апатии и уныния осенью.

К тому же я тогда уже умел читать, и когда весь класс читал по складам "На, Ма-ша, ма-ли-ну", я запросто выпаливал, "намашамалину", и на меня шикали, чтобы не выёбывался.

А читать я научился лет в пять, в нашем бревенчатом дачном доме, на тахте -- именно тахте, потому что она была большая и пухлая, где лежала, не вставая, моя прабабушка Таисия Михайловна, котороая помнила ещё николаевскую Россию. На тахте было много места, и я валялся вместе с прабабушкой, читая газеты -- помню "Правду", "Известия", и "За рубежом". Был ещё журнал "Огонёк", но мне его почему-то не давали.

Я совершенно точно помню, что ненавидел "Правду" за корявый шрифт заголовка, и вообще она была скучная, а "Известия" нравились, потому что их было интереснее читать -- точнее, разбирать вместе с прабабушкой, которая надевала огромные, как две лупы, очки, и разбирала со мной по слогам, по строчкам газетный текст, водя по бумаге толстым, закоснелым, табачно-жёлтым от старости ногтем.

А когда в 1986 году в "За рубежом" сообщили, что обнаружен остов "Титаника", было очень много разговоров. Прабабушка мне рассказывала, какой громадный и роскошный это был пароход, и как спасались пассажиры, и что один из спасшихся пассажиров потом стыл маршалом. Я потом внимательно всмотрелся в текст, и увидел, что написано было "Маршалл", с двумя Л, и с большой буквы, и сказал, "Бабуся, это не маршал, это фамилия такая, потому что с двумя Л, а маршал пишется с одной Л". Я уже тогда был занудой. "Бабусей" я её звал, чтобы отличать от "бабули", которая была бабушка. Гореть мне в аду, если я вру. Я потом мучал её диктантами на правописание по какому-то орфографическому словарику, который нам дали в той самой школе. Таисия Михайловна, простите меня, пожалуйста.

Там ещё были картинки, спизженные советской прессой из американских газет начала века -- как Титаник тонет, как лежит на дне -- фантастическая графическая чушь, плод воображения газетных писак, как я сейчас знаю -- но я не мог от них оторваться.

А во втором классе нам разрешили писать на одной линейке, а не между двух. До сих пор помню это страшное чувство ревности, что кому-то разрешили писать на одной линейке "за правильный почерк", а я должен был ещё вписывать слова в две линейки -- сентябрьский хрусткий воздух, пыльные квадраты света на пыльном провинциальном полу, и новая учительница просматривает диктанты, и говорит, "А сейчас я скажу, кому можно писать в тетрадях с одной линейкой". И меня там нету. Я был в бешенстве.

А сейчас-то, кому нужен почерк?

 

- ГУВХ