Последнего я не тронула. Его квартира не загорится от заискрившей проводки, он не будет отравлен ртутными парами, исходящими из матерчатого мешочка, наполненного содержимым сотни градусников, и заброшенного за плиту.

Я ничего ему не сделаю - он все уже сделал сам. Я вела его неделю, следила, как он с кислым лицом эстета сидит на литературном вечере среди таких же ничтожеств, рыщет по панели, в прокуренном баре с сомнительной (вернее, несомненной) репутацией.

Обрюзгший мужчина под сорок, все еще видящий себя юным, в постоянной охоте, с вечным голодом, который нельзя утолить - я слишком хорошо это знаю. Знаю по себе.

Наши глаза встречаются на мгновенье, и ровно на это мгновенье мне становится его жаль. Но этого достаточно, чтобы ручка, процарапывая бумагу, зачеркнула в засаленной записной книжке последнюю запись - "Виктор М.".

Я выхожу. В течении получаса створки за моей спиной сходятся с сухим свистом дважды - двери поезда метро, и двери экспресса, уносящего меня из Москвы.

Записная книжка летит в грохочущую пустоту между вагонами где-то у Бологого. Через пять часов я поднимаюсь по стертым временем ступеням на свой четвертый этаж, и скидываю пропитавшуюся столицей одежду сразу у порога. Подходя к окну, с каждым шагом чувствую, как тяжелеет низ живота. Я, как собака Павлова, рефлекторно испытываю тягостное, почти болезненное возбуждение, как только встану у этого прямоугольника, столько лет служившего рамой моей жизни.

Потерпи, говорю я себе, потерпи. Это август, это пройдет.

Я давно изучила себя. Хорошему коту - круглый год март, а мне только лето. Только летом сильно, до кожной дрожи, хочется случайных связей, не запоминая лиц, не разбирая слов, забывая запах еще до рассвета, а значит, все-таки оставаясь верной тому лицу за стеклом. Август жарко дышит в затылок, и так не хочется оборачиваться.

Но мне, как всегда, не хватит смелости даже выйти из дома.

Столько лет я вглядывалась в его лицо, мелькавшее в стеклянном прямоугольнике напротив. Столько раз мой взгляд летал со скростью нервного импульса через колодец двора и множился, отражаясь от зеркального блеска его окна. Все эти минуты, часы, вся моя жизнь навсегда останется между двух оконных проемов, как луч света навсегда остается внутри зеркального шара.

Его плоть давно уже истлела, и, вспоминая об этом, я чувствую странное удовлетворение.
Для всех я останусь его вдовой, и теперь уже никто, кроме Виктора, не вспомнит, что он предпочитал выпуклости - впадинам. Так состарившиеся дурнушки утешаются тем, что новые знакомые находят в них признаки былой красоты. Красоты, которой не было. Моя любовь была дурнушкой.

Я выпросила, вымучила у судьбы этот брак с ускользавшим от меня всю жизнь соседом по двору. Я загнала его в угол сияющего мрамором ЗАГСа умирающим, нуждающимся в поводыре и сиделке, не имеющим больше сил ускользать, и все-таки ускользнувшим от меня окончательно - в смерть.

Тяжелый, дореволюционный ключ от его квартиры лежит там же, где всегда - на подоконнике. За годы вокруг него образовался контур из пыли, но я не могу заставить себя взять его в руки, спуститься по лестнице, пройти два десятка шагов, толкнуть дверь парадного напротив, и войти туда, встать по другую сторону своего окна.

Как всегда, я смотрю в колодец двора, в темное стекло напротив долго, не отрываясь. Пока не почуствую, как расширяются зрачки, пересыхает горло, выступает испарина на теле. Я кладу руку себе на шею, и чуть сдавливаю ее, удивляясь силе пульса - странно, что внутри слабого на вид горла бьют такие мощные струи.

Кто-то говорил, что самого себя задушить невозможно - руки разожмутся, как только потеряешь сознание. Когда-нибудь я попробую это. Но не сейчас. Ладонь отпускает горло, и скользит дальше, замедляя скорость на мешочках грудей, складке внизу впалого живота, повторяя маршрут другой руки, точно также скользнувшей по моему телу тридцать лет назад - всего один раз. И точно также моя рука, спустившись еще ниже, сжимается в кулак, но ловит лишь раздваивающуюся, уходящую вглубь плоть, и разжимается бессильно, разочарованно.

И я слышу свой хрип, переходящий в горловое пение, наполняющее полое, доживающее в одиночестве тело.

 

Алмат Малатов