«Люди охотно жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой ум».

1

Это сказал не я, а Шамфор. Или Паскаль. Какая разница? Подмечено точно.

До поры до времени над памятью шутят, над забывчивостью подтрунивают. Ну, подвела - с кем не бывает? Значит, и не стоило того.

Парадокс в том, что именно пустячки порою и проносишь через всю жизнь.
Ладно - улыбка ребёнка там. Первая.
Вздох какой врезался. Последний. Слабое пожатие холодеющей родственной длани...
И приходит, встаёт перед глазами вязкой бессонной ночью.

Или, допустим, какой-нибудь луч на закате. Восторг, смятение чувств, да и сам луч зелёный. Необыкновенность этакая, из разряда банальных чудес.
А вот если неясный флюид в башке мельтешит и толчётся? Навязчивый и неистребимый, как гнус? К чему бы это? Особенно, если старость, и коли вспоминать, так не что-то, а нечто. Солидное и осмысленное.

Ну, а с балкона падаешь? За секунду вся жизнь обязана пронестись перед мысленным взором, а вместо полнометражного фильма – безобразно недоразвитый куцый клип? Тут уж тем самым умом, на который всю жизнь не жаловался, и не сообразишь, хоть тресни, к чему бы такая шняга приключилась. Не луч зелёный под музыку сфер, а свист в ушах и в глазах пакемоны невнятные.

Я с балкона не падал. С дерева – да. Но ещё в детстве, когда память короткая. И умирать не собираешься по любому ничтожному поводу. Я и про дерево само уже забыл. А вот аквариум помню.

Мама отрубила мне палец. Дверью. Большой входной дверью в старом Питерском доме. Большой дверью – маленький палец.

Я был вовсе невелик, ростом с урну, но упрям не по-детски. Заартачился в дверях и не вхожу. Мама уговаривает, я ни в какую. Шлея под хвост. Она вошла, осерчав, да и захлопнула за собою дверь перед моим носом. Показательный пример. В качестве нравоучения. «Постой-ка, мол, братец, тут один. Подумай». Думать я сразу расхотел, и стремительно протянул ей вслед слабые от горя детские руки….

Уже взрослым я ходил смотреть на эту дверь. Специально. С трудом верилось. И до сих пор верится туго. Ногу, голову – отрубить этой дверью можно. Мороженую тушу располовинить. Но безымянный палец? У годовалого мальчика ростом с урну? Видел я такие пальцы. Они не то, что безымянные, - там и смотреть не на что.

Дальше была целая история. Невероятное количество крику, крови и слёз. Обморок у отца. Истерика у соседей. Что приключилось с мамой – уму нерастяжимо. Скорая помощь, больница, хирургия. Клиника. Всем плохо и страшно. Мне быстро стало хорошо и весело. Пальцев было много, боль унялась. Палец не пришивали, а примораживали. Не знаю уж как. А меня кормили конфетами, тормошили и развлекали всем отделением. Я был очень мил – с чубчиком и улыбался.

Особенно по сердцу мне пришёлся некий изящный пустячок. Сувенир из породы заморских. Думаю, что из Ниццы. Сейчас хочется думать именно так. Наверное, из Риги.

Это был маленький аквариум. Герметичная пластиковая коробочка, залитая глицерином. Встряхнёшь – и в купоросного цвета волнах кувыркаются разноцветные рыбки. Шевелятся каучуковые водоросли. В наглухо приклеенном ко дну сундуке мерцают сокровища. Я тряс и млел. Раз за разом. Две недели. Был зачарован.

Когда палец примёрз на место, я поднял чудовищный рёв. На полном серьёзе предлагал укоротить меня со всех сторон, не жалея конечностей – лишь бы сеансы океанологии не прекращались. Глотал слёзы. Отказывался от конфет «Белочка». Отверг конфеты «Столица» с настоящим ромом – любимые мои конфеты. И гигантских размеров, аномальная вафля в шоколаде - тоже не спасала. Борзыми щенками я не брал даже в детстве.

В итоге я ушёл не только с пальцем, но и с аквариумом. И если всё остальное мне рассказала мама – очень неохотно, со слезами и комком в горле поведала, - то аквариум я помню как живой. Через два года я пренебрёг светлой памятью, и пошёл по пути изысканий: что там внутри? Аквариума не стало.

Ум разрушил, память сберегла. Так-то.

2

Помню первый снег – родились стихи. Тоже первые. Записала мама.

Железную дорогу – зимой на полу вокруг ёлки, а летом – настоящую, которая пыхтит, стучит и пахнет дёгтем.

Маму с бананами. Что помню лучше? Наверное, всё-таки маму. Точно – маму.

Отец посадил меня на копну и пишет этюд. Я в пейзаже. Холодно, а шапка из породы будёновок, сшита криво и всё время съезжает на бок. Даже на этюде видно, как ненавижу я шапки.

Бабушка в ночи гонит самогон. Сильное воспоминание – махнул сдуру полкружки залпом. Уж больно вкусно пахло в избе той таинственной ночью….

А ещё помню Петю.

3

Странно, что Петю. Казалось бы: с чего мне его помнить? Кто он мне – никто, только звать Петей. Но когда третий раз выплыл из глубокого обморока, лица у всех, как у пловцов под водой и голоса потусторонние несколько издали завывают; когда колет иглами в черепе, а в локтевом сгибе жжёт релахой проткнутая вена; когда свет внутри, а не снаружи, но по залитому этим нестерпимым светом экрану сознания - угловатой фантомной тенью - движется Петя…. Тут задумаешься – к чему бы он был.

А он был? Был. Деревенский люмпен. Бессловесная пьянь из детства. Крышу починить, крыльцо поправить, стадо выгнать-пригнать, на худой конец. Только не жать, не сеять. Не пахать.

Семьи нет. Дом достался в наследство. Судя по виду – от бабы яги. На самой окраине. Петя похож на свой дом – скособочен, всё везде торчит и, куда бы не шёл, – всегда стороной как-то. Понуро и терпеливо, вроде старой лошади. Таким в памяти и остался – бредёт тихой двумерной тенью, режет по одному ему известной загогулине жирный трёхмерный мир…. Один силуэт, сплошная фикция. Человек без свойств, как у Музиля.

Как-то раз крыл нам крышу. И снова выглядел тенью. Стучит молотком, живой вроде, а на звонкой драночной чешуе – как грач. Или дятел. Тук-тук.

В обед – та же тень. Против света в окне, опять в профиль. Пьёт золотистую брагу. Залпом. Острый кадык вибрирует, чуть ли не пищит. Как ест – снова не зацепилось. Уж очень он был не похож на человека, который ест. И лишь когда он выпил – доел? – и вышел на крыльцо, в тенёк, скрутил самокрутку – я увидел его глаза. Лицо смыто, а глаза и сейчас смотрят. Беспомощно и по-доброму. Опять как у лошади. Даже собаки смотрят не так – в них, собаках, ум и чувство, а тут – сплошное смирение.

Не помню, что он мне, мальцу, говорил. Помню – уважительно. Махорку помню – золотистая, как брага. Смолистое золото свежей дранки, жидкое золото браги, золотой песок махры. Он был окружён золотом. Потемневший святой на византийской иконе. Смиренный ком внутренней мощи в золотом обрамлении нетварного света. Нетварный свет обозначается золотым фоном – неотобразимость, не подверженная коррозии. Абсолютная ценность. Плотный вневременной свет.

Я бы соврал, если сказал бы, что помню цвет его глаз. Не помню. Помню взгляд. Увидел его спустя много лет в Третьяковке. Я стоял, он сидел. Мы глядели друг на друга. Врубелевский «Пан» и случайный в чужом городе мальчик. Неудачно повешенный Врубель – это преступление. Он темнеет от незаслуженной обиды. От тупости и безвкусицы. Он перестаёт сиять и умирает. А «Пан» глядел своими бездонно голубыми глазами, и хоть тёмен был хуже «Царевны-Лебеди», сердито зыркающей больными глазами из вороха перьев и тусклых жемчугов, но взгляд его был тёпел и ободряющ. Слепо пуст старушечьей добротой. «Всё нормально, всё в этом русском мире по-божески» - смотрит русский Пан …или Петя?

Побывав в столице нашей Родины, я запомнил Петины глаза, а самой Москвы – увы! – не запомнил.

4

Так и к чему же всё это…? А-а-а! К вопросу о странности памяти. Той, что не жалко, и, порою, в разрез уму. Да, да, конечно…. Растёкся мыслью по древу, расплылся…да не мысль и была…

Теперь, когда падаешь, умираешь, а если вслед затем родился и удивляешься – мысль не очень то и важна. Когда работаешь на таблетку – мысли такие-же круглые и плоские. И ясно, что ничего не узнал. И понятно, что многое, чего узнал – было лишним. Слава Богу – многое забыл. Новые знания – а на кой? Век информации? Очень нужно быть в курсах? Держать нос по ветру? «Кто владеет информацией, тот владеет всем миром». Ну-ну….

Я владею такой информацией: Петя умер в тюрьме. Зарезал, по бытующей в нервной Тверской губернии традиции, человека. Сел. Отъелся. Никто на зоне особенно не наезжал. Стар, да и статья не козлиная. Половинил щётки на браслеты, ручки для кишкорезов набирал. Пил чай с сахаром, ел булку с маслом, чего дома не часто и видал. Помер счастливым. Судьба.

Ну и толку мне в этом «знании»? Думу думать? Как же так, и в чём пафос? Анализировать? Да на кой мне это движение ума?

Теперь, когда скоро самому в люлю, я рад, что возвращаясь из очередной командировки на тот свет вижу Петю. Тихого алкаша с небесно голубыми очами немытой Родины. Вспоминаю деревню, маму с бананами, шапку на копне, настоящий паровоз, игрушечный вокруг ёлки, снег, стихи, опять маму...

И становится спокойно. Ничего лишнего, того, что надумал и чем портил жизнь, что несло боль и, слава богу, забылось.

Помню аквариум. А боли не помню. От боли остался маленький шрам, да и тот на пальце. Безымянном.

Совсем не мешает думать.