1, кажется, марта 1992-го года, папа пришел с работы как обычно. В семь. Они с мамой закрыли на кухне дверь и совещались минут 15. Потом, пока, как я теперь понимаю, мама собирала отцу вещи, он позвал нас с братом на кухню. Мне было 9 лет.

Папа, размешивая в пустой чашке выпитый чай, сказал, что он идет на войну. Что началась война. Та, которая теперь называется Приднестровско-Молдавским конфликтом.

Я сказала, что война не может начаться, потому что мы победили немцев много сколько лет назад. У меня, вон, в учебнике написано.

Потом он взял вещи и ушел. Напоследок, он оставил навсегда засевшее мне в голову слово "мобилизация", а маме - свою зарплатную табульку. Дома было очень тихо, и мама оставила в прихожей свет. На всю ночь. А я до утра смотрела на него в просвет закрытой двери.

Через неделю у меня в классе не осталось никого, у кого бы папа не "ушел". А еще через неделю школу закрыли.

Потом мы лежали на полу в квартире Камневых при выключенном свете, ночью, и тетя Ира плакала громче всех, потому что стреляли по окнам. Мы знали, что такое БТР, АК-47 и Ф-1 раньше любых других детей.

Потом привезли дядю Юру из третьего подъезда, дядю Сашу и еще кажется человек 20. В гробах. Я не верила, что такое возможно. Ведь две недели назад дядя Юра пил чай у нас на кухне. Потом, после похорон, мама собирала их семьям какую-то еду и все время говорила "С нами такого не случится. С нами такого не случится, да, дети?!".

Два раза приходил папа. На три часа. Худой, грязный, небритый, пахнущий землей, с чужими глазами. Мама почти не плакала. Рассказывала ему анекдоты, а плакала только ночью, когда он уходил. Каждую ночь я засыпала только тогда, когда она начинала плакать. Пока она не начинала, мне было страшно, что она перестанет дышать.

Потом были подвалы моего родного дома, где еще много лет после, красной краской было написано "убежище".

А потом нас с братом увезли по разным бабушкам. В Украине. И мы не могли дозвониться маме. И бабушка пыталась мягко "подготовить" меня к разным вариантам исхода, как я теперь понимаю.

Я помню то ощущение, когда ты не понимаешь, почему всему миру все равно? Ведь ты можешь больше не увидеть их, маму и папу. Почему всем этим людям вокруг все равно?!

Когда тебя, ребенка, трясет от ярости, злости и несправедливости, и ты до утра не можешь заснуть. А тебе завтра в школу к беззаботным детям, для которых ты - беженка. Так сказала учительница.

Я не знаю, чем занимались мои ровесники в Украине в это время, но я, уже после войны, приходя со школы, смотрела самиздатный альбом на дешевой бумаге "Бендеры. Расстрелянные и непокоренные". И старалась никогда не встречать папу с работы. Боялась, что сейчас он позовет нас на кухню.

Сегодня папа живет со мной. В одном доме. В Украине. Временно или постоянно, мы пока решаем. И вот сегодня я не знаю, как объяснить всем, кто не был с нами на той кухне в 92-м, почему мне страшно больше других и почему я перегладила все белье и 2 раза помыла пол. Наверное, чтобы только он не позвал меня на кухню.

Цели образовательной у этого текста нет, и я не знаю, поймут ли меня те, кому все еще не все равно, что Сеня похож на кролика.

Я не знаю, осознают ли свое счастье те, кто знают войну по учебникам истории.

Но точно могу сказать, что мой муж не пойдет воевать один. Он получит отчаянного, злого, верного, а самое главное, опытного Санчо Панса, кем я, по сути, для него и являюсь в повседневной, мирной, уже такой далекой жизни.

©Катерина Смотрич