Нани давно никого не узнавала и проживала прошлое наоборот — после сердечного удара отматывала время назад, словно пряжу распускала. Детей своих она теперь видела только маленькими, во взрослых их не признавала. Лусине навсегда запомнила, как плакал дед — единственный сын нани, могучий седовласый старик, несгибаемый и сильный, никогда прежде не замеченный в сомнениях и растерянности, как, мигом упав плечами и осунувшись лицом, он глухо зарыдал, когда на его вопрос о самочувствии мать отозвалась виноватым «прости, не узнаю тебя, ты кто?» А на растерянный ответ, что это я, твой сын, кивнула на десятилетнего праправнука — того самого, что чудом спасся от кипятка: «Вон мой сын. А ты — кто?»

Без тени сожаления, чинно и безропотно, она отрекалась от прошлого, стирая из памяти всё, что было смыслом ее жизни: семью, соседей, отчий дом, подпаленные летом улочки старого Берда, холодный ветер, приносящий снежное дыхание гор, влажный след росы на шушабанде — если прищуриться, в каждом окошке можно поймать луч солнца. Дети ее теперь были мал мала меньше: Григору десять, Манишак восемь, Зое семь, Жанне пять. И только младшей внучке, Антарам, неизменно было тридцать.

Потом, когда сваты уехали, Лусине сняла с себя подаренные украшения, убрала в ящичек комода, туда же сложила шелковое белье — красивое, но носить не станет, только на свадьбу, чтоб не обижать новую родню. Надела ситцевое простенькое платье — оно привычно пахло душицей и раскаленным утюгом, заплела волосы в тугую косу. Легла на ковер, накрылась его тяжелым краем. Несколько раз глубоко вздохнула — унимая сердцебиение. И, неожиданно для себя — уснула глубоким, безмятежным сном. Ковер обнимал так, как обнимала в детстве мама. И как никто больше не обнимал.

Антарам ткала ковры. На каждый уходило два с лишним года работы. У нее был редкий дар: она умела предугадывать цвет и обладала удивительным чувством меры. То, что у других выглядело незатейливым узором, в ее исполнении оживало и обретало смысл. 
Ткать она научилась поздно — в двадцать лет. Ковров успела сделать всего четыре. С последним уехала в город — на выставку. Стояло затишье — как раз объявили перемирие и открыли единственную дорогу, ведущую через перевал в большой мир. Но у войны свои правила, и всякое перемирие не что иное, как повод его нарушить. Потому из Берда Антарам уехала, а в город не приехала. Спустя сутки нашли тело водителя. Антарам исчезла. Ковер тоже.

Лусине было четыре года, она мало что помнила. Единственное, что осталось в сознании — стойкий дух остропахнущих лекарств — нани именно тогда слегла с тяжелым сердечным приступом. А когда пришла весть, что Антарам в плену, она уснула и не проснулась. Врачам удалось ее спасти, но она почти ослепла и забыла о случившемся. Стала облетать событиями и людьми, словно осеннее дерево — листьями.

Антарам вернули, когда время отмерило зиму и половину весны. Тело — отдельно, руки — отдельно. На обритой голове — вытатуированное бранное слово: «кяхпя». Нани этого не узнала. Как и того, что теперь их род называют Крнатанц. Безрукие. 
Все, что осталось родне в память об Антарам — ткацкий станок и безжизненные мотки шерсти. Последний ее ковер пропал на перевале. Три других были проданы людям, уехавшим в чужие края.

Каким чудом и за какие деньги сватам удалось раздобыть один из ее ковров, нани спрашивать не стала. Обняла жениха, что-то шепнула ему на ухо. Тот скрипнул зубами, коротко кивнул.
Крнатанц Лусине вышла замуж в день своего двадцатилетия. Забрала из отчего дома только ткацкий станок и ковер матери. Повесила его на стену, сидела напротив, изучала. Не плакала, молчала. Через год она научилась ткать ковры. В народе их называли Антарамнер — Неувядающие. Поговаривали, что в рисунок каждого Лусине вплетает имя своей матери. Кому-то удавалось его прочитать, кому-то — нет.

(с) Нарине Абгарянц