Мелодрамы люблю больше сатирических комедий.

Любил их и Тургенев, оставивший нам в "Отцах и детях" ядовитейшее, хотя и пунктиром, описание m-lle Кукшиной - феминистки, какой их охотно представляли благонамеренные обыватели. И хотя анекдотический образ развязной курящей особы в грязных перчатках, разглагольствующей о эмбриологии, не назовешь только злой карикатурой - женский вопрос породил немало таких неприкаянных душ, - основная проблема заключалась в другом. Внезапно слабый пол решил, что высокое поприще возбуждать в мужчине пыл благородных страстей, о чем взволнованно заверяли сами мужчины, нервно поглядывая на пустеющую кастрюлю с борщом и дырявые носки, - не такое уж высокое и во всяком случае не единственное из возможных.

Нахальный интерес женщин к наукам попортил много крови консервативному большинству. Девицы из хороших семей как наскипидаренные устремились к знаниям, и не только стали посещать доморощенные лекции на квартирах, но посягнули даже на университет. А поскольку в Уставе 1835 года ни о каких женщинах не упоминалось вообще, потому что тогда никому в страшном сне не мог привидеться кринолин и шляпка в святых университетских стенах, то и запретить на законных основаниях вроде как не было возможности.

Мужской ученый мир негодовал страшно. Как наябедничал потомкам Чернышевский, знаменитый физик Ленц, ректор петербургского университета, например, с немецкой прямотой заявлял: "Особы женского пола, бывавшие когда-либо на университетских лекциях, все принадлежат к презреннейшему разряду женщин, и никогда нога честной девушки или женщины не вступала в здешнее святилище наук».

Ладно физик, он как чувствовал, с какой тоской через столетие восьмиклассницы будут мямлить у доски закон Джоуля-Ленца. Не кто иной, как Белинский, светоч либерализма, доказывал, что чувству женщины доступен только мир преданной любви и покорного страдания; а всезнание в ней ужасно и отвратительно. (Потом, правда, женился, и вслух уже такого говорить не рисковал.) В общем, шуму было много.

Но чем больше кипятились поклонники традиций, тем заманчивей барышням казались науки. Любой дурак знает, что запрещать что-либо женщине совершенно бессмысленно - мы сделаем строго наоборот. Иногда назло ретроградам отмораживали уши - одна из современниц писала, что на уроки анатомии как загипнотизированные брели музыкантши, талантливые певицы, девушки со сценическим дарованием, где плакали от отвращения к препаратам.

Бурно множились фиктивные браки. Чтобы избежать родительских поучений - опять эти ужасные эмансипе! боже, ты обрезала волосы?! к нигилистам? не пущу! - и обрести свободу действий, девицы принимали предложения свободомыслящих друзей, а иногда и вовсе незнакомых прогрессистов. Сочувствовать тут приходится чаще всего мужьям, имевшим неосторожность влюбляться в своих фиктивных жен. Таким образом погорел, например, муж Софьи Ковалевской - чертовски была хорошенькая, кстати.

На шумных сборищах "новых людей" часто появлялись две сестры Сусловы, юные брюнетки, конечно же стриженые, без кринолина, зато в синих очках - как и полагалось передовым женщинам. Старшая, Полина, подумывала о литературном поприще. Младшая, серьезная мрачноватая Надежда, питала мечту практически несбыточную - стать врачом. Для начала она стала посещать лекции в Медико-хирургической академии (в университете не было медицинского факультета). Выходить фиктивно замуж не было необходимости - отец, успешный фабрикант, выбившийся из самых низов, обожал своих курносых нигилисток и чинить им препятствия не собирался, деньги же посылал регулярно. Однако деньги проблемы не решали - через пару лет после того, как началось женское паломничество за высшим образованием, правительство, от греха подальше, запретило это безобразие. Во-первых, чтобы не отвлекать студентов от ученых дум, а во-вторых, чтобы поберечь слабый женский мозг - известно ведь, что от излишних наук девицы могут потерять рассудок или даже погибнуть.

И пока в России шумно негодовала общественность, Надежда Суслова, целеустремленная и хваткая как бультерьер, с благословения Сеченова и Боткина уехала учиться в швейцарский университет, благо язык не был препятствием - между делом она успела выучить немецкий, французский, английский и латынь.

Швейцарские власти были такие же отсталые рутинеры, но моральный облик иностранок их совершенно не интересовал. За психическое здоровье взбалмошных русских девиц они тоже не беспокоились. И Надежда продолжила обучение в Цюрихе. На строгую барышню, потрошащую в анатомическом театре покойников, собирались поглазеть десятки студиозов. Когда она проходила по улице, за спиной шушукались добропорядочные швейцарки. Все это не помешало ей закончить обучение, защитить диссертацию и уехать обратно в Россию со щитом и даже с мужем.

Маленькая упрямая русская эмансипе не только стала первой женщиной-врачом. И даже не только первой женщиной-врачом вообще в Европе. Вся эта история имела два удивительных продолжения.

Мужа Сусловой, влюбленного по уши двухметрового швейцарца, отправившегося за ней в дикую Россию, как декабристки за своими декабристами, звали Фридрих Гульдрейх Эрисман. Тоже врач, в России он, уже Федор Федорович, стал одним из основателей санитарно-гигиенической службы. Питерская больница Эрисмана - названа в его честь. Кроме того, изобрел парту - ту самую классическую парту, за которой сидели поколения школьников.

А в Цюрихе, надо думать, успели пожалеть, что пустили учиться эту упертую иностранку. Чтобы жениться на Надежде, Эрисман расторг помолвку со своей невестой, благонравной пасторской дочкой Мари Вогтлин. Отойдя от первого шока, обманутая швейцарка решила доказать, что она ничем не хуже русской нахалки. И, заручившись поддержкой папы-пастора, добилась, чтобы ее приняли на медицинский факультет. Скандал разразился национального масштаба. Так в Швейцарии появилась первая женщина-врач, а в народных швейцарских традициях - ощутимая брешь.

А все эти ужасные русские феминистки.

(с) Татьяна Мэй