Настоящее его имя было Пинхас, но он и сам не помнил, называл ли его так хоть кто-нибудь. Был он сиротой, и еврейская община города приняла в его судьбе посильное участие – нашла ему невесту и организовала свадьбу. Невеста Ханна (или как звали ее в многонациональном городе почему-то на польский манер Хандзя) была полной противоположностью Пыни. Он был пухлым и бледным – Хандзя была чернявой и сплошь из острых углов. Пыня был тихим и неконфликтным – она же была крикливой и скандальной.

Первым их семейным гнёздышком была крошечная каморка в полуподвале дореволюционного двухэтажного дома. Её полуслепое окошко выходило в небольшой квадратный дворик, образуемый такими же, дореволюционными еще домами. Справа, сразу от земли, поднималась на галерею второго этажа старая деревянная лестница, которая точно по диагонали перечеркивала и без того скудный вид из окна. Там, на верху, в окружении баллонов с газом, сидел с утра до вечера заправщик сифонов. Особенно оживленным поток людей бывал по выходным и в жаркие летние дни. Люди с металлическими сифонами в авоськах (те, кто богаче, несли стеклянные в кожаной оплётке) сновали вверх-вниз по лестнице, и пыль от их ног ложилась ровным слоем на и так темное окошко Пыниной каморки.

Прошло несколько лет и городские власти выделили Пыне и Хандзе комнату в другом доме. Был он тоже старым, без удобств, но располагался на высоком гребне холма, строго в центре главного городского перекрёстка. Одна из двух пересекающихся линий поднималась от реки, образуя на вершине площадь, до революции называемую Соборной, а после разрушения собора Советской, и спускалась вниз, в направлении сначала областного города, а, затем, и самого Киева. Другая линия, образующая перекресток, вела влево строго на запад, в направлении границ Империи, и вправо, к замку Радзивиллов, распадаясь за ним на многочисленные дорожки частного сектора.

Пыня работал грузчиком в мебельном магазине, и теперь от его нового жилья до работы было рукой подать. Грузчиков в магазине было несколько – молодые, крепкие мужики, получавшие кроме зарплаты неплохие чаевые от покупателей. Пыне же доставалась какая-нибудь старушка, купившая в лучшем случае один-два стула. Заплатить за его помощь она могла лишь несколько копеек, но он был рад и этому.

В ожидании клиентов мужики курили, иногда выпивали, трепались о том, о сём и зубоскалили насчет Пыни. Друзьями ему они не были и ровней себе не считали. Они смеялись над ним регулярно и были эти шутки чем-то вроде ритуала, не самыми злыми, но и не добрыми. Пыня не обижался, не удивлялся - он привык. И вот однажды произошла удивительная история, которая показала, что люди не всегда такие, какими кажутся.

Жаркий августовский день подходил к концу, и до закрытия мебельного оставалось не более часа. День оказался неудачным, так как никто из тех, кто заходил в магазин, ничего крупного, требующего участия грузчиков, так и не купил. Парни, разморенные солнцем и выпитым, ни на что уже сегодня не надеясь, лениво пускали в небо кольца дыма.

Пыня сидел на перевернутой своей тележке, привычно опустив голову. С противоположной стороны площади от заводика, производившего лимонады, тянулся сладкий запах ванили. Густой и липкий, сладкий ванильный воздух висел над площадью, и казалось, что, если сейчас пойдет дождь, то будет он со вкусом лимонада.

Вдруг, перед самым закрытием, неожиданно для всех, появилась покупательница. Она быстро оплатила выбранную еще накануне вещь – большую тяжелую тумбу, и теперь стояла рядом с ней перед магазином в полной растерянности и с надеждой смотрела на грузчиков. На Пыню она даже не взглянула. Но парни то ли окончательно смирились с тем, что день сегодня прошел впустую, то ли выпили больше обычного, но, так или иначе, а клиентку они отправили к Пыне. Не веря своему счастью, словно ребенок, которому, наконец-то доверили взрослую работу, Пыня старательно стал укладывать тумбу на свою небольшую тележку, для надежности перевязывая ее веревкой.

Женщина жила недалеко, у реки. Пыня покрепче ухватился за ручку тележки и уверенно пошел через площадь. Женщина старалась не отставать и даже держалась одной рукой за тумбу. Так они и двигались единым странным существом, ни одна часть которого не собиралась отпустить или потерять другую. После площади дорога спускалась к реке под довольно крутым углом. Асфальт на ней был старый: между отдельными его фрагментами змеились трещины, чем дальше от площади, тем шире и глубже.

Тележка, груженная тяжелой тумбой, набирала на спуске скорость, и Пыня с трудом удерживал ее, лавируя между трещинами. Пыня не был ни здоровяком, ни ловким парнем. А был он слабым и невезучим. В какой-то момент тележка с тумбой оторвалась от Пыни и, набирая скорость, понеслась вниз, подпрыгивая на ухабах. Вырвавшись на свободу, не контролируемая людьми, она неслась с каким-то отчаянным безрассудством до тех пор, пока очередная кочка не нанесла ей сокрушительный удар. Конвульсивно дернувшись, тележка перевернулась и вместе с тумбой развалилась на груду досок. Отскочившее колесо какое-то время еще катилось вниз, но вскоре и оно остановилось и устало легло у обочины. Женщина, в одно мгновение ставшая обладательницей кучи полированных досок, тихо плакала, стоя над ними на коленях. А Пыня сжался больше обычного, скукожился весь и почти перестал дышать. Жить дальше казалось ему совершенно невозможным.

На следующее утро директор, бухгалтер и продавец – три кита, на которых держался мебельный магазин – были удивлены отсутствием Пыни. Если основные грузчики никогда не приходили на работу вовремя, то Пыня всегда, в любую погоду, приходил первым. Маленькая сгорбленная фигурка на тележке за эти годы стала такой привычной деталью окружающего пейзажа, что его отсутствие в это утро было воспринято всеми как потеря талисмана. Когда к обеду Пыня так и не появился, грузчики отправились к нему домой.

Пыня лежал на старом колченогом топчане лицом к стене и ни на что не реагировал: ни на крики жены – к ним он давно привык, ни на появление неожиданных визитеров. Не добившись от него никакой реакции, те так и ушли, разговаривая почему-то шепотом, как в доме тяжелобольного.

В этот день они не только не зубоскалили, но и не пили. Скинувшись деньгами, они выкупили в магазине точно такую же тумбу, как безвременно погибшая, и отвезли ее вчерашней покупательнице. Поскольку парни они были крепкие, не то что Пыня, да и работали командой, а не в одиночку, доставили они тумбу целой и невредимой, чем несказанно осчастливили хозяйку.

Начав делать добрые дела трудно остановиться, ведь, делая счастливыми других, становишься счастливее и сам. Поэтому следующим шагом стало воскрешение Пыниной тележки. Все, что от нее осталось, не годилось ни на что, но колеса были еще вполне. Сколотив новую, крепкую тележку, парни отправились к Пыне домой второй раз. Там за прошедшие сутки ничего не изменилось – все так же кричала Хандзя, и все так же безучастно, лицом к стене, лежал на колченогом топчане Пыня. Но говорю же, начав делать добро, трудно остановиться. Вот и грузчиков, этих выпивох и зубоскалов, не смогли остановить ни апатия Пыни, ни крики его жены. Они подхватили его на руки, снесли, безропотного, вниз, на улицу и усадили в новую тележку. Пыня был в их руках, как тряпичная кукла. Сидел в тележке скособочившись и безучастный. Парни тормошили его и, перебивая друг друга, рассказывали, как отвезли женщине новую тумбу, и что женщина не в обиде. И что мебельный магазин не сможет нормально работать, если его, Пыни, там не будет. И что вот эта, новая крепкая тележка сделана ими специально для него.

Какое-то время его застывшее два дня назад сознание отказывалось верить в реальность происходящего. А потом словно прорвало плотину – все новости улеглись в Пыниной голове так правильно и удобно, что заставили его и плакать и смеяться одновременно. Пыня был счастлив. Увидев, что он снова ожил, задышал, парни покатили тележку с Пыней к магазину.

Таким и запомнили все это утро: ватага хохочущих мужиков катит через площадь крепко сбитую новую тележку, а в ней, словно ребенок, сидит Пыня и счастливо улыбаясь, машет прохожим рукой.