Звон разбитого стекла ворвался в сон громовым раскатом. С волной холодного пота на лоб в спящий мозг ворвалось пробуждение. На полу у кровати лежал завернутый в мятую бумагу булыжник. В разбитое до невозможности восстановления маленькое окошко Симиной коморки ворвался сентябрьский промозглый ветер. Он всегда был таким в этом маленьком местечке на самой окраине империи. Сима приподнялась на кровати. Ей стало страшно так, как никогда не было с того дня, как старый ребе Мордехай Скоблинский читал заупокойную над ее матерью.
прекрасно помнила, этот день врезался в ее память подобно шурупу, которым дедушка накрепко прикрутил мезузу к косяку в тот день, когда они приехали, выселенные в "зону оседлости" по милости какого-то государя императора, о котором старики могли только ругаться, и иначе как "шлим мазл" его не называли.

- Что это? - глаза вбежавшего в коморку дедушки были похожи на небольшие чайные блюдца.
- Я не знаю,- дрожащим голосом ответила Сима и еще больше вжалась в кровать.
Дедушка дрожащими руками поднял булыжник и начал разворачивать бумагу, в которую он был завернут. Симу разобрала мелкая дрожь, она пребывала в шоковом состоянии и не понимала, что дрожит от страха, все больше кутаясь в старое лоскутное одеяло, оставшееся ей от матери.

- Проклятые хулиганы, - дедушка развернул и прочел написанное на обратной стороне измятого листка: "Убирайтесь, грязные жиды!" - Боже-Боже. За что такое горе на наши головы? Нигде нам нет покоя на этой земле. Хорошо, Сарочка не дожила и не видит этого кошмара. - Дедушка ушел, не закрывая дверь за собой, и вернулся с куском фанеры, которым и закрыл разбитое окно.

- Можно я сегодня с тобой буду спать? - Симе было страшно, и с каждым причитанием деда, становилось все страшнее.
- Ложись, дочка, на моей кровати, я уж на полу посплю.
Сима выбралась из постели и на дрожащих ногах пошла в комнатенку деда, служившую одновременно и гостиной, и его спальней, и мастерской, осторожно, стараясь не наступить на острые осколки битого стекла на полу, неярко поблескивавшие огоньками керосиновой лампы...

Дед Моше был жестянщиком. Со всех концов их маленького местечка люди приходили к нему подлатать прохудившиеся чайники кастрюли и шайки. И со всеми Моше здоровался за руку, и никогда никому не отказывал. Люди платили за работу кто чем мог. В их местечке не так уж и много было мест чтобы заработать, и поляки в основном работали в городе в пятнадцати верстах, евреи же в основном перебивались случайными заработками, и поэтому за работу по большинству платили продуктами. Целыми днями Моше лудил и паял. От кислотных паров его седая борода приобрела золотистый
оттенок. Да и глаза выцвели, и на когда-то синих зрачках проступали пока крошечные ели заметные, но с каждым днем становящиеся все большими, бельма.

- Скоро я совсем перестану видеть и кто потом нас будет кормить? Кто принесет курицу старому слепому Моше? Кто угостит мацес на Пейсах? - Так часто он жаловался ребе Мордехаю, когда тот захаживал к ним по пятницам до того момента, пока Сима не зажигала субботние свечи. Симе очень нравились визиты ребе. Она сидела в своей комнате с открытой дверью, вслушиваясь в рассуждения умудренных годами мужчин о Торе, послушании, а иногда и просто о жизни...

- Да шоб вы и не сомневались, уважаемый ребе, было время, когда рыба у меня была на каждый шаббат, а моя покойная жена готовила такие клецки! Что я вам на это могу сказать, вы, уважаемый, таких клецков никогда не пробовали. Это вам не теперешние, которые готовит жена Соломона и платит ими за то, что я лужу ей старый, как борода Моисея, чайник. Эти клецки рассыпаются прямо на глазах. Это же чистый крахмал. Клецки же моей старухи таяли во рту, как мед. Нет жены, нет клецков. Вот и меня скоро не будет, кто присмотрит за моей внучкой?

- Ой, да хватит вам уже такое говорить, Моше, вы еще нас всех переживете, а Сима ваша выйдет замуж, вот уж мы попляшем на ее свадьбе, главное чтобы у нас в местечка появился башмачник. А то мы так будем плясать, что держитесь башмаки, как на день Торы, когда Гавриил приносит стоптаные башмаки под окна Божьего дома, чтобы всевышний тоже порадовался вместе со своим народом.

Эти разговоры радовали Симу. И были как отдушиной в сером течении вязкого, практически остановившегося в их местечке времени. Иногда, темными ночами, когда она не могла уснуть, прислушиваясь к тишине за окном, когда даже легкий ветерок не поколышит листья старого тополя за палисадом, ей представлялось, что все, что вокруг нее, медленно проваливается в глубокую воронку совсем остановившегося времени, и выбраться из нее уже не будет шансов никому.

Но несмотря ни на что годы шли. И на шестнадцатилетие дедушка подарил Симе золотое колечко:

- Носи его дочка, не теряй. Его еще твоя бабка носила. Носи и будет тебе счастье. - Колечко было старое, кое-где потертое. Со словами из талмуда "Приобретший Бога приобрел все" Сима одела его на палец и долго любовалась. А дед ухмылялся в бороду и о чем-то перешептывался время от времени с ребе.

Прошли годы. Черной сотней по стране пронеслись революции, войны, разрухи, голод. И дважды распалась бывшая когда-то великой империя. Сима выросла в Серафиму Абрамовну. И в день свадьбы своей дочери преподнесла ей самый дорогой подарок - пронесенное через годы кольцо с полустертым стихом из Талмуда.

- Я всю жизнь и в горе и в радости вспоминала слова своего деда. Я никогда не снимала колечко, даже когда бежали от немцев и люди прятали свои драгоценности. Я долго ждала и надеялась на счастье. Вот оно, мое счастье, в вас, мои дорогие дети. - Она сняла кольцо с костлявой пожилой руки и протянула своей дочери, - не снимай его, и счастье тебя не покинет...

PS... Если вы ждете морали, то ее не будет кроме как, будьте достойны своих родителей...