Город спит. Дома темны, небо темно, земля темна. Дороги пусты. Я стою посреди улицы и судорожно подёргиваюсь от осеннего озноба. Единственный свет — от фонаря. Он охватывает огромный кусок пространства, освещает его, придавая привычным формам и поверхностям тоскливую искусственность.
Любое движение — будь то изредка проезжающий автомобиль или взмах моей руки — делится на отдельные изображения, как в иллюстрации поступательного движения в учебнике физики.
Я отхожу в тень дерева и пропадаю. Даже если какой-нибудь неспящий пешеход станет внимательно всматриваться, он всё равно не отличит меня от остальных теней вокруг.
Очень приятно стоять, замаскировавшись так и созерцать этот странно-притягательный в своём анриале городской пейзаж.
По улице проезжает авто, оставляя за собой медленно тающий след, как на фотоснимке при длительной выдержке.
Я достаю сигарету, вставляю её в рот. Вдыхаю свежий и сыроватый ночной воздух. Стою немного с этой свинцовой прохладой в лёгких, потом убираю сигу назад в пачку.
Так хорошо и спокойно...
Воздух не движется, висит в пространстве. Цикады скрипят нескончаемый сбивчивый ритм. Где-то там слышны искажённые расстоянием и многократно отражённые от стен домов звуки проезжающих автомобилей, а совсем рядом кто-то тихо скулит, похоже, пёс.
Тишь, гудение в ушах гипнотизируют, усыпляют мою бдительность. Поддаюсь, отдаю себя этому наваждению без остатка. Говорят, приятнее давать, нежели брать. Сейчас, когда структура молекул моего тела распадается и я сливаюсь со стоячим воздухом, я уверен, что это — больше, чем просто правда.
Мне больше не хочется двигаться, да и дышу я уже чисто в силу привычки.
Сколько я уже стою здесь? А как это вычислить, если ночь совершенно однообразна? Когда я пришёл сюда, всё было так же, как сейчас. Наверное, середина ночи, но утро ещё не скоро, ведь цвет неба ни на тон не посветлел.
При выдохах, у меня изо рта идёт пар. Наверное, сейчас холодно. Не знаю. Не уверен.
Вот, по тротуару идёт человек. Интересно, я его жду? Он переходит дорогу и идёт прямо ко мне. Какого хрена? Я думал, что надёжно зашифровался, а он, кажется, увидел меня ещё оттуда.
Он подходит ко мне, протягивает руку, я её пожимаю.
— Замёрз? — из его рта тоже идёт пар.
— Не, только пришёл. Ты щас топал, никого поблизости не видел?
— Никого. Очко на минус?
— А что, очень палюсь?
— У тебя рожа бледная. Она — как маяк, понимаешь?
— Я в натуре бледный?
— Ну. Ладно, пойду я...
Он хлопает меня по плечу и уходит прочь.
Нет, нельзя поддаваться загонам. Нужно идти домой.
Я прохожу ровно метр, и на этом моя решительность исчерпывается. Я бухаюсь на лавочку, принимаю позу лотоса и вспоминая уроки Патанджали пытаюсь медитировать.
Ковыляющий мимо бык считает себя пупом. Чтобы самоутвердиться, он притормаживает около меня и дерзит:
— Э, пацан! Чё ты с ногами на лавочку залез? Сними ноги и сядь, как надо. Слышь, ты!
Мне не страшно. Я поднимаю на него безразличный взгляд.
— Чего ты хочешь? Иди, куда шёл. На хуй, то есть. Ты мудак. Что, ничего больше придумать не можешь? Умеешь только к людям доёбываться? Чем ты занят? Зачем живёшь? Зачем топчешь землю день за днём? Ты ничтожество. Хочешь меня ударить? Именно поэтому ты урод — ты думаешь костяшками. Ну давай, чего ты? Вьеби мне. Чё ты тупишь? Привык только с оленятами дело иметь? Не ожидал? Лесной, блядь, доктор! Задумайся о том, кто ты есть. Переосмысли свою жизнь. Ты должен понимать, ты тут не просто так. Даже такое дерьмо, как ты для чего-то живёт. Есть ли у тебя цель? Ходишь, бьёшься... Собирал бы марки. Иди, чел, пиздуй отсюда. И стань лучше.
Он выслушивает меня не перебивая. Потом одним ударом натруженного кулака сшибает меня с лавочки наземь, выкрикивает обидное детское ругательство и, неудовлетворённый отсутствием скулежа, продолжает свой путь. Мне думается, что идёт он прямиком ко сну на животе и стоячему приёму пищи в мужской колонии.

Я прихожу домой в полчетвёртого утра и сразу становлюсь под душ, чтобы очиститься. Я пользуюсь жидким мылом. Это такая маленькая пластиковая бутылочка с дозатором в виде шляпки с трубочкой. Нажимаю на неё — и бутылочка, словно оргазмирующий хуй, изрыгает из себя малафьеподобную субстанцию, которой я умываю своё тело.

Пять часов спустя. Вместо того чтобы идти на пары, я каким-то образом забрёл в парк.
Люди. Люди вокруг. Где бы я ни был, они есть везде. Их голоса сливаются в вибрирующий гам, из которого вырываются ошмётки бессмысленных фраз или целые предложения. У людей разные настроения. Одни смеются, другие кричат. Если снять все украшения, получается, что человек выражает свои эмоции лишь двумя способами: кричит или смеётся. Среднестатистический человек смеётся очень мало, равно как и кричит. Вывод напрашивается сам: большую часть времени человек вообще ничего не чувствует.
В голове густая тишина, глаза слезятся от недосыпания и резкого ветра, нос покраснел за две недели насморка, губы обветрены. Ночью, по дороге домой, выбросил сигареты в урну. Конечно ясно, что я не бросаю. Когда-нибудь, наверное очень скоро, я закурю снова. Я не хочу бросать. Я не бросаю именно из-за этого. Ведь мне это нравится. Чтобы бросить — нужно разлюбить, разве нет? А я люблю. Удовольствие, конечно, не от вкуса, хотя он тоже играет роль, а от самого процесса. Сейчас я не курю. Здесь много людей, у которых можно попросить, и они, несомненно, дадут. Я не прошу. Я решил пока не курить, и теперь думаю, зачем. Я прохожу мимо курильщика и повторяю про себя: не курю, не курю. Прохожу мимо. У меня немного воспалено горло, может, из-за этого?
Я сижу на скамейке в парке и решаю для себя... уже решил, что прямо очень скоро пойду клянчить сигареты.
Скорее всего, мне будет неприятно курить, но я всё равно буду.
Пока человек не признаёт своих пагубных привычек, они таковыми не являются. Они — часть его жизни, раз он их принимает.
Люди даже здесь, хотя я искал уединённое место. Я хотел тишины и одиночества, а получил шум и толпу. Места, которое я ищу, не бывает на Земле. Так искать даже интересней.
Осматриваюсь по сторонам. Пока никого с сигаретой не видно. Я не хотел курить, не хотел, но если я увижу человека с сигаретой в руке, я обязательно попрошу. Ин зыс кейс бороться с собой бесполезно — я этого и не делаю.
Всё. Иду стрелять...
Убил два часа в поисках курева. Я его нашёл, но не получил никакого удовольствия, как и предполагал. Только моральное удовлетворение, совершенно пресное.
Меланхолия захватывает всё сильнее. Я, как домашнее вино, брожу, вяло переступая ногами и шмыгаю носом. Холодно. Ещё ожидание. Я жду встречи со своими друзьями. Ничего не хочется. Не представляю, что буду делать. Я не знаю, который сейчас час. Я уже долго слоняюсь и не сделал ничего полезного. Кажется, мне грустно и тоскливо, но на самом деле — нет. Мне никак.
Людей стало меньше, но они всё ещё есть, а разницы я не чувствую.
Что мне делать? Я пойду, спрошу у кого-нибудь время...
Текущее время, оказывается, узнать гораздо проще, чем найти сигарету. Нужно убить ещё чуть более полутора часа. Потом — друзья, идеи, предложения, смех, обмен, объятия, молчание, радость, рукопожатия.
Сейчас — ничего.
Я вырван из всеобщей жизни. Я живу сам. Нравится мне это или нет — я всегда так жил. Просто теперь я чувствую свою оторванность с небывалой остротой.
В глаза светит солнце, хоть я и в тени, руки мёрзнут, всё тело болит. Я простужен и никак себя не лечу, просто переживаю этот период.
Я бестолково трачу жизнь.

Друзья зовут меня в поход. Я пассивно соглашаюсь. Кто-то смотрит на меня и говорит:
— Да у тебя же температура!

Еду в тралике домой за вещами. На остановке заходит молодая женщина с дочерью-школьницей. Обе в юбках. У матери — до колен, у дочери — до середины бедра. Ноги девочки освещены прямыми лучами солнца, бьющими сквозь пыльные жирные окна. На ногах девочки — белая поросль. Ей не больше пятнадцати, а ноги уже бреет. Что будет лет через двадцать? Последний раз она брила ноги дня три назад. Сейчас там — холостяцкая щетина. У неё красивые ноги, но погладить их может только горячо любящий человек. Не брезгливый.
Ноги матери повергают дочкины в безоговорочный аут: правая икра покрыта уродливыми бугорками варикозных вен. Иногда тени на ноге меняются и бугорки шевелятся, как живые. Зрелище отвратительное, но я смотрю. Не знаю, что со мной. Смотрю, и всё, на это уродство. От такой пытки у меня чешутся глаза и ноет челюсть.
На следующей остановке они выходят, увлекая терзающее мозг гудение в голове за собой. Все неприятные ощущения уходят.
Остаётся только вопрос: какого хуя эти мутанты носят юбки?

Жутко хреново. Депы давят... я несчастлив сейчас. Ничто меня не радует. По-настоящему плохо. Я не вижу, что бы могло меня утешить. Я ничего не хочу. Я не знаю, зачем мне жить. Речь не о суициде. Я просто стою на месте и не знаю, идти или нет, и если да, то куда. Жизнь остановилась. Я не вижу стимулов для деятельности. Писать? Это стимул? Нет. Писательство — уже часть моей жизни, я так его воспринимаю, поэтому, оттого, что я пишу, мне не легче и не интересней. Я так живу. Нужно что-то другое, что-то новое. За последнюю неделю я написал только один невразумительный кусок.

— Хорошо вам, вот сейчас, когда уже ничего не изменить, и остаётся лишь плыть вслед за пластиковым мусором жизни по течению к водопаду, ведь вам больше ничего не надо, в отличие от меня, жаждущего беседы, потому что серьёзный разговор – это то, что мне в данный момент жизненно необходимо, хоть я и ловлю себя на мысли о том, что в моём голосе слышатся умоляющие нотки, но, вместе с тем, отчётливо угадываются и лекторские интонации, заретушированные якобы претензией на интеллектуальность выдвигаемой мною достаточно примитивной теории, которая, может быть, вполне себе хороша для дальнейшего её раскрытия и совершенствования в процессе дискуссии и интересна для анализа бесчисленным теоретикам, но на практике, как показывает опыт настоящей ситуации, практически неприменима, в силу по-детски наивно-идеалистичного взгляда на вещи, о котором, зачастую, субъект и не подозревает, полагая ее нерушимой истиной, между прочим, действительно больше не кажущейся мне таковой в свете сложившихся, будем говорить прямо, не в нашу пользу обстоятельств, и вы должны со мною согласиться в том, что недавняя моя детскость заслуживает прощения, оправдываемая моим теперешним прозрением, коему я и в самом деле обязан всего-навсего в причудливом порядке сложившимся событиям, давшим, как я полагаю, нам обоим дар посмотреть на суть происходящих вещей под иным, ранее недосягаемым углом зрения, но, тем не менее, невзирая на приведённые только что мной самим доводы не в мою пользу, при решительном желании могущих в пух и прах разнести шаткую конструкцию моей плохо обоснованной идеи, хочу узнать ваше мнение на этот счёт.
— Греби к берегу, придурок! Греби изо всех сил! И крепче ухватись за бревно!

Нужно чинить голову.
— Далеко ехать-то?
— Знаешь корку: некоммерческая организация «Общество любителей евреев»?
— Ехать далеко?
— Ехать? Да час на паровозе. Потом сутки пешком. Как тебе такой расклад?
— Подходит.

Мы на месте. Ставим палатки, крошим деревья. Разводим костёр. Готовим хавец. Всем весело.
Идиллия затягивает. Мы улыбаемся. Радуемся, что, наконец, мы вдали от мира, от цивилизации. Сознания чисты, не замутнены урбанистическим илом. Даже думается с удовольствием. Хочется пролистать Даля и проверить, правильно ли он определял слово «наслаждение».
— Знаешь,пока мы ехали, мне какая-то странная херь приснилась...
— Блин, я же тебе не сонник...
— Не, ну слушай. Захожу в школьную столовую. Помещение огромно, но, вопреки заведённой традиции, столы не стоят рядами, а сдвинуты в кружок. Столы очень высокие, примерно мне по шею. На них уже выставлены порции. Мой друг, который зашёл вместе со мной, усаживается в дальнем конце импровизированного круглого стола, там воссоздано некое подобие барной стойки. Хотя, некоторая похожесть есть и здесь – стулья под стать столу тоже очень высоки и я забираюсь на свой с трудом. Буфетчица, как бармен, ходит внутри кольца из столов и по очереди или враз обслуживает едящих. Она рассказывает кому-то что-то сокровенное из своего бурного и насыщенного прошлого. Рукой я извлекаю из своей дымящейся тарелки внушительный кусок курятины – белое мясо. Я откусываю от него и ем. Случайно я замечаю маленького червячка, ползающего внутри. Червячок не вялый, какими обычно бывают червячки, а очень живинький и очень бодро извивается внутри варёных мышц. Я удивлён. Я смотрю на него и не могу поверить, что действительно вижу то, что вижу. Метаморфоза происходит неуловимо: червячок превратился в маленькую – с полкомнатной – мушку белого цвета с прозрачными крылышками. У меня она ассоциируется с трупной мухой. Возможно, трупных мух нет вовсе, но я думаю именно о ней. Я брезгливо держу кусок мяса с ползающей по нему мушкой в вытянутой руке, большим и указательным пальцами. Внезапно мне в голову приходит мысль, что возможно, в уже откусанном мною куске тоже жило нечто такое. От этой мысли мне очень противно, но я всё же продолжаю жевать, хоть и с омерзением. Я жую, двигая челюстями, как чужими, смотрю на маленькую белую мушку, думаю о том, что может сейчас попасть мне на зуб. И, хоть я и не чувствую позывов, мне всё равно хочется блевать. Я просыпаюсь с полностью одеревеневшей задницой и затёкшими ногами.
— Ты что сегодня ел?
— Грибы с утра.
— И ты удивляешься?!

Люди постепенно исчезают за холщами палаток. Я спать не собираюсь, а уж о том, чтобы лезть в двухместную палатку и задыхаться там вдесятером, не возникает и мысли.
В конце концов, от костра уползают все, и я остаюсь один. Я бодрствую третьи сутки подряд. Этой ночью я тоже спать не намерен. Это своего рода эксперимент. С моей головой и так уже происходят удивительные метаморфозы, но я уверен, дальше — больше.
Когда не спишь за городом, ночь проходит быстро. Точнее, основное её время. Делаешь что-нибудь, следишь за костром, чтоб не угас, ешь, бродишь по округе... Незаметно наступают предутренние часы. Эта пара часов растягивается, становясь даже длиннее, чем вся остальная ночь. Смотришь на небо, ожидая, когда оно начнёт светлеть, а оно темно, как и раньше. Видимо, это из-за самого ожидания. Когда ждёшь чего-то, время замедляется.
Сейчас расстеленная постель с одеялом, простынёй и подушкой кажется мне высшим благом. Я так давно на них не спал. Если я, придя домой, приму душ и лягу вот так — я просто сдохну от оргазма. Как мало нужно человеку для осознания себя счастливым, когда он многого лишён. Да только нормального сна я лишил себя сам. Выходит, я своё счастье регулирую. Действительно, процесс простой, правда, требующий больших волевых усилий. Сознательно не спишь много часов подряд и через несколько дней тебе уже больше ничего не нужно, кроме сна. Со временем отпадает необходимость даже в наличии кровати. Хоть стоя — лишь бы поспать.
Как это понять — искать счастье? Его не нужно искать. Нужно самому его делать.

С рассветом люди снова стягиваются к углям, оставшимся от костра, в надежде согреться. Удивительно, но никто не улыбается и не шутит. Никто даже не выказывает хорошего настроения. Вчерашний всеобщий восторг куда-то невозвратимо улетучился.
Вот что бывает от передозировки счастьем, на примере нашего случая: идиллия затягивает, все возбуждены и довольны, все ощущают непривычную свободу; проходит время, начинается ступор; тогда кто-то самый неспящий говорит: нет, всё, пора сваливать. Собираем вещи и уёбываем отсюда на хуй! Это как с беднягой Одиссеем, который выпал из временного потока. Если не опомнишься — погибнешь, и будет слишком поздно что-либо предпринимать.
Наверное, мы лучше Одиссея хотя бы тем, что без лишних соплей собираемся и движемся к шоссе, чтобы по частям разъехаться на попутках.

Шаг, ещё шаг. Иду. Я очень устал, мне хочется прилечь, но нельзя. Если я теперь остановлюсь, то уже не смогу идти дальше — я умру на месте прямо здесь, лягу на землю, как собака. Мне нельзя останавливаться, мне необходимо идти дальше. Я двигаюсь. Мои ступни стёрты до костей и кровоточат. Сначала они покрывались малиновыми волдырями, потом волдыри лопались, и тогда я чувствовал тёплую жидкость, которая хлюпала в носках при ходьбе. Теперь у меня нет ни обуви, ни носков, ни волдырей. Я уверен, если я сейчас остановлюсь и посмотрю на свои стопы
нет, нельзя. Нужно идти. Я не чувствую ног — там просто не осталось нервных окончаний, я стёр их о землю. Там, там внизу, там голая кость, я уверен, хоть и не видел. Мои ноги — это продолжение туловища, разделённое надвое. Как язык змеи. Вот так всю жизнь осознаёшь себя, как личность, индивидуум, и только в конце становишься перед фактом, что ты всего-навсего чей-то язык. Мой собственный язык давно уже присох к нёбу. Я его тоже не чувствую, так что его у меня тоже нет, как и ступней. Моё тело обезвожено и напоминает какой-нибудь сухофрукт. Моя голова болтается из стороны в сторону на тонкой шее, как коробочка мака на стебле. Мои глаза почти всегда закрыты. Иногда я даже не знаю, иду я или уже остановился. Но когда я открываю глаза, я всегда иду. Я ещё не выяснил, почему, но умирать мне не хочется. Моя жизнь окончилась, но я ещё не мёртв. Это переходный этап. Изменение состояний моего сознания из живого в неживое. Тело мертво и идёт, лишь повинуясь инерции. Вокруг нет ничего: небо, земля и линия горизонта. Моя оболочка ушла в небытие. Мне осталось только размышлять. Я думаю, что понять суть принадлежности к чему-либо можно лишь при отсутствии таковой. Я размышляю о контроле, ведь мне осталось только теоретизировать — практически я больше ничего контролировать не могу — ни своё тело, ни даже собственные мысли, которые просто вертятся у меня в мозгу. Мы контролируем массу вещей, даже не зная об этом. Мы управляем окружающими нас людьми и предметами, своим телом и ходом своих мыслей. Так же они управляют нами. Контроль неотъемлем от зависимости. Мы контролируем и контролируемы. Мы принимаем это как должное, даже не догадываясь о том, что эта власть отъемлема, как и всякая другая. Мне бы хотелось пожелать снова управлять собой, но я не могу, ведь мои желания мне больше неподвластны. Мои глаза открываются, и я смотрю, но не вижу ничего нового. Мои глаза закрываются, и я снова ничего не вижу. Необычно испытывать полную непричастность, не играть никакой роли, а только наблюдать. Я апатичен и отрешён. Я ничего не хочу, да и не могу хотеть, но, если бы и мог, то и тогда не хотел бы. Я иду умирать, но при этом, не чувствую сожалений. Я ведь и не жив больше. При жизни я наслушался о прелестях загробия. Я задавался вопросом, откуда это известно, ведь ещё никто не возвращался оттуда, и не рассказывал о том, как там замечательно. Может быть, потому никто и не возвращается. Мне всё равно. Мне сказали, что если чего-то хочешь — нельзя ждать. Нужно самому идти. Я пошёл. Я иду, и больше мне ничего не хочется. Я угодил в ловушку для дураков. Я не владею своими эмоциями, они возникают сами. Сейчас я в ярости. Какого чёрта! Люди никогда ничего не добиваются, а только ускоряют собственное умирание. Всё это — безумная шутка. Ничего нет. Всё — обман. Как был я глуп, что позволил себя обмануть

Нет, больше так нельзя. Нужно поспать. Эксперимент зашёл слишком далеко.
Я выпиваю стакан воды, выкуриваю, высунувшись из форточки, сигарету и, едва коснувшись ухом подушки, выключаюсь на много часов.

Я снова не пошёл на пары. У меня попросту нет на это сил. Зато я нашёл силы, чтобы дотянуться до кнопки «он». Началась демонстрация какого-то классического саспенса старины Хича. Хотя, это, скорее драма и, судя по Генри Фонде в глы-ры, уже американского периода. Точно, это «Не тот человек».
Звонит телефон, но меня как бы нет дома, я не подхожу. Я валяюсь на диване и пытаюсь вникнуть в мораль, которая в этом фильме есть ли? Я уже смотрел этот фильм раньше и знаю, что хэппи энд — нот тудэй, но всё равно надеюсь, что зашуганному лузеру Балестеро удастся избежать казни. Пожалуй, мораль всё же имеется, и она явно цитирует Кафкианские мотивы: один чел против системы заведомо обречён на поражение.
Полтора года назад в книге Шаброля и Ромера о Хичкоке я вычитал комментарий к этой ленте: «Невинный тем более виновен, поскольку он абсолютно невинен, и наоборот». Тема, достойная разгона.
Всё же мне больше по душе «Незнакомцы в поезде» и иже с ним. Вот, где Хич зажёг!

Ничего не даётся даром. Когда берёшь — с тебя взыщется. Грандиозная подстава. Почему-то никто никогда не задумывается об ответственности. Ну, давай, опровергни: задумываются, неправда. Ну-ну. Ага. А как же. Конечно. Задумываются, ты прав. Украду — посодют. Провинюсь — наругают. Нет, это не то, о чём я говорю. Я говорю об Ответственности с большой «О». Я ставлю вопрос глобальнее. Ты возьмёшь, а за это у тебя отнимут. Это будто поддержание баланса, регуляция имущества. Вместительность твоего сундука строго ограничена. Прикинь сам: ты возьмёшь деньги — у тебя отберут несколько лет свободы, возьмёшь женщину — потеряешь одиночество, возьмёшь чужую жизнь — отдашь за это свою...

Я перечитываю свеженаписанную дрянь и морщусь от отвращения. Безобразие. Такое чувство, будто вдохновение нашло себе более достойного хахаля. Я мну листочек с текстом и выкидываю его в распахнутую форточку. Через полчаса, путём сложнейшего, тщательнейше выстроенного самообмана, я выхожу на улицу выкурить сижку, и как бы бесцельно шаря глазами по земле под своими окнами как бы случайно нахожу легкоузнаваемый комок жёлтой бумаги и как бы себя заставляя поднимаю его с земли и уношу с собой назад домой.