Мы сидим и молчим. Я за рулем. Он - справа. Смотрим в разные стороны. Он на сигарету, ради которой приходится выламывать руку и тянуться в щель наполовину опущенного стекла. Я – на светофор, застывший в шуме десятка моторов. В это время август догорает красным.

Красным светом светофора.

- Сейчас он вспыхнет зеленым, и лето кончится, – я говорю тихо. Будто вложив в голос чуть больше силы, я нарушу какой-то тайный обет или похоронный накрахмаленный этикет.
- Когда загорится зеленый, кончится этот город – его взгляд уже чертит горизонт пополам где-то там, где дорога, с хрустом выпрямившись из кольца, уходит в полосу, как вправленная кость.

Последний перекресток, и мы выйдем за пределы городской черты. За кольцо. За повседневность. За жару. За лето. Я глубоко вдыхаю, запуская в легкие плотную струю горячего воздуха, смешанного пополам с кипящим маревом и бензиновыми парами. Сейчас светофор мигнет желтым, и мы оставим за плечами тысячи детей, которые пойдут в школу, и капли долгожданного дождя, шлифующего асфальт и стирающего наши следы на дороге.

Мы снова молчим. Час или два. Мое время меряет стрелка спидометра, дергающаяся около сотни. Его – тлеющий уголек на кончике очередной сигареты. Никто из нас точно не знает сколько времени прошло с тех пор, как мы замолчали. Мы не уверены в том как давно закончилось лето. Никто из нас не знает сколько мы проехали по дороге без светофоров и сколько раз пересекли горизонт, который видели в последний миг лета. В багровых тонах догорающего августа.

Тут тишина. Запах сигаретного дыма. Пульс в венах вздувшихся на лбу. А через минуту, как серия безупречных боксерских ударов по корпусу и голове: тормоза, визг, спиной в мокрой рубашке – в жаркую ткань кресла, хлопающая справа дверь, затянутый на шее галстук и темные пятна в глазах, когда резко встаешь и оглядываешься. Приехали.

Смотрим по сторонам. Опять молча. Вроде как, не положено лишнего говорить. И в то же время – все, что скажешь, - лишнее. Несколько слов в одинаковых телеграммах. Ему и мне. И больше ничего не нужно. Все нужные слова здесь. На одинаковых казенных бланках в одинаковых карманах одинаково черных брюк. Жарко. В горле пересохло. Как тут говорить? И воздух как будто непрозрачный тут, киселем, сваренным из луговых цветов, забирается по ноздрям. Вверх. Тянется. Толкаясь и тычась в стенки. Добирается до самого верха и… на! Дурман. Плавно ведет взгляд куда-то по диагонали. Вдоль родного городка. Взгляд тут ложится придорожной пылью на непрозрачные окна. Воздух пахнет высушенными васильками.

Молчим. Похороны. Мы и не знаем толком никого. Говорить не с кем. Мать его нас не узнает. А нам, вроде, и не стоит пытаться как-то ее к нам привлечь. Он только посматривает в ее сторону. Увидит, что на него взглянула, и в лице меняется. Воссоздает то, что она еще может вспомнить. А она – нет, не узнает. Пришли и пришли. Жарко. Окна в доме все открыты настежь, а все равно. Женщины рыдают. Подходят к гробу и рыдают. Я только через край заглядываю, подойти не решаемся. Какой-то ритуал. Обычай. Мы не знаем. Но боимся нарушить. В углу стоим. Поодаль.

Потом несем. Вытянутая вверх рука затекает мгновенно. Струйка пота бежит по спине, под ремень. Мужчин мало, поэтому несем и он и я. Несем того, третьего. Кто его лучше знал-то? Сейчас уже и не вспомнить. Может, я. К ним в пятом классе перевелся. А этот? Этот вроде только в седьмом пришел. После десятого – оба пропали. Оба от него. От третьего. Потом поодиночке друг от друга. Или одновременно. Так, голоса в телефоне. Как дела? Что нового? Женился. На работу новую устроился. А потом – бах – телеграмма. Нам обоим. Друзья. Оказывается.

Положили. Женщины поплакали. Горсти земли. Одна симпатичная. Может, тоже из наших? У него спросить? Да нет, не стоит. Раз я не узнаю, он тоже не узнает. Столько лет уж прошло. Но она, да, миленькая. Он не смотрит на нее. Отдувается. Жарко тут. Подойти к ней? Да нет, вроде, неуместно это как-то. Галстук душит. Во рту так пересохло, что и сказать наверное ничего не смогу. Хотя здесь – лето. Еще лето. Последний день. Как каникулы. А эта, миленькая, может, она с нами в классе училась? Света? Ленка? Машка? Нет. Моложе. Лет на пять. Сейчас – пустяк, тогда – бесконечность. Трахнуть бы и уехать. Без телефонов, без прощаний. По-честному так. Но жарко. В голове – пар, белым облаком не пускает мысли. Струйка пота у нее по шее побежала, из-за уха и двумя рывками по ключице раз, и – за воротник. Прядь волос ко лбу прилипла. Щеки испариной блестят. Вот думаю, я ей руку под рубашку, к застежке, а там – тепло и влажность. Нет, не хочу. Жарко. А может, она - жена его. Того, третьего. Вообще нехорошо бы вышло. Неудобно.

Он на нее вообще не смотрит. И мне, вроде как, стыдно. Ну да, так и надо. Смотрит на фотографию. Школьную. Я тоже разглядываю. Вот я. Вот он. Вот этот, третий, по которому мать убивается и о котором в телеграмме. Мы там, а он здесь. В этом городе, в этой земле. Смотрим вдвоем. Одну фигуру за другой пропускаем. Застываем на секунду, перебирая в голове имена, и – к следующей.

- Торопишься? – надоело в тишине-то стоять. И поговорить-то не с кем. Никого не знаем.
- Нет. А куда? – отвечаю. В голосе хрипы, от жары от долгого молчанья, которое липким налетом в горле ложится.
- Помянем?
- Помянем.

Уходим. Вместе. Один за другим. Просачиваемся. Никого бы не задеть. Ни прикоснуться. Не привлечь внимание. По-тихому. Не обидеть бы. На миленькую оглядываюсь: не смотрит ли. Нет, не смотрит. Ну и черт с ней. Идем туда, на поле. Как когда-то. В руках бутылка. Горлышком скользит между пальцами. Жара же. Ладони липкие. Пиджаки подкладываем – садимся. Впереди черной грядой лес. Через речку и луг. Осока с острыми краями. Открываем бутылку.

- Ну давай, за него.

За третьего. Выпиваем. Не чокаясь. Глотку дерет. Смотрим в одну сторону. Вдаль. Но по-разному как-то. Засыпаю горсть порошка под пробку. Взбалтываю. Незаметно.

- Помнишь как тут раньше сидели? До утра.
- Помню. Весело было.
- Сейчас уже так не выйдет.
- Повод не тот, да и настроение.
- Жизнь не та.

Замолкаем. В зубах стебелек из стороны в сторону. Из угла в угол. Темнеет. Ночь уже почти.

- Давай утром поедем.
- Давай. Только туда уже не пойдем – в сторону дома кивком показывает.
- Сколько ему было-то? – тому, третьему.
- Тридцать один.
- помнишь, тогда здесь же сидели и думали, что никто из нас и до тридцати не доживет. А вот оно как вышло. Он вот через год. Мне уже – тридцать два. А тебе, напомни?
- в этом году тридцать два стукнет.
- странно, тогда думали не доживем. А как стукнуло, головой об стенку начал биться – мол, дальше то как? А сейчас уже тридцать два. Все так же бьюсь.
- Верно.

Замолкаем. Молчим. Не знаем сколько времени прошло. С того момента как умолкли. С того момента, как я порошка подсыпал. С того момента как лето кончилось.

Он на спину откидывается, локти выставив. В сторону леса смотрит. А его уж не видно давно. Ночью. Луна бельмом белым на небе. Большая. Только здесь такая большая, как блюдце. В городе не такая. Тепло. С реки свежестью веет. Как только вода может пахнет. Цветущая. Он голову запрокидывает. Сползает. Все. Представился. Ночью. Сколько времени было, не знаю.

Правильно все. Правильно я поступил. Так и должно быть. Должно было быть. Не будет уже того лета, в котором мы до шести утра тут смеялись. Он, я и тот, третий. Хорошее было лето. Каникулы. Но оно кончилось. Еще тогда. Меня к утру забирает. Так, вроде, вспышкой за закрытыми глазами. Раз и все. Представился.

Его ночью, а меня – к утру. Когда август догорает красным.
Над речкой, где нас уже давно нет.

(с) не жрет животных, падаль