Позвольте представиться: Джон Бренуолтер. Родитель мой, горький пьяница, запатентовал способ изготовления кофейных зерен из глины, но, будучи человеком порядочным, не занимался их производством самолично. Потому-то отец нажил лишь скромное состояние: отчислений за использование сего ценнейшего изобретения едва хватало на судебные тяжбы с мошенниками, которые наживались на нем незаконно. Итак, я был лишен многих благ, доступных детям бесчестных и беспринципных родителей, и если бы моя благородная мать с трогательной преданностью, забросив всех моих братьев и сестер, не занялась бы лично моим образованием, я вырос бы невеждой и был бы вынужден наняться в школу учителем. Быть любимым детищем добродетельной женщины лучше, нежели иметь мешок золота.

Когда мне было девятнадцать лет, мой отец имел несчастье скончаться. Он в жизни не хворал, и смерть, настигшая его за обеденным столом без какого-либо предупреждения, никого так не удивила, как его самого. Утром того же дня отец узнал, что ему выдан патент на устройство для бесшумного взлома сейфов под гидравлическим давлением. Начальник патентного управления заявил, что это самое остроумное, эффективное и во всех отношениях похвальное изобретение, какое ему доводилось рассматривать, и мой отец, разумеется, уже предвкушал великие почести и обеспеченную старость. Внезапная кончина, таким образом, принесла ему жестокое разочарование; но матушка — ибо благочестие и покорность воле божией были главнейшими и заметнейшими ее добродетелями — восприняла произошедшее более спокойно. По завершении трапезы, когда тело моего несчастного отца было убрано с пола, она позвала всех в соседнюю комнату и обратилась к нам со следующими словами:

— Дети мои, это необычное происшествие, очевидцами коего вы только что стали, — одна из самых неприятных вещей, какие могут приключиться с добрым христианином, и, уверяю вас, я и сама не рада. Умоляю, поверьте, что я непричастна к случившемуся. Но, безусловно, — тут, помедлив, она в глубокой задумчивости опустила глаза, — безусловно, вашему папеньке лучше было умереть.

Эта последняя фраза была произнесена с такой уверенностью в ее самоочевидности, что никто из нас не посмел обратиться к матушке за разъяснениями, страшась ее изумления. Изумленный взгляд матушки, коим она встречала любую нашу оплошность, наводил на нас превеликий ужас. Однажды, когда в припадке раздражительности я позволил себе отрубить ухо моему брату-младенцу, ее безыскусное «Джон, ты меня изумляешь!» подействовало на меня, как суровейший упрек; всю ночь я не смыкал глаз, а наутро, обливаясь слезами, бросился к ее ногам и вскричал: «Матушка, простите меня за то, что я вас изумил». Итак, в тот момент все мы — включая одноухого младенца — понимали: лучше не накалять обстановку и поверить, что нашему дражайшему родителю по каким-то неведомым причинам лучше было умереть. Матушка продолжала:

— Я должна сообщить вам, дети мои, что в случае внезапной и загадочной смерти закон предписывает, чтобы коронер разрубил тело на куски и раздал их нескольким лицам, которые, осмотрев оные куски, объявляют покойника умершим. За это коронеру платят немалые деньги. В данном случае я хотела бы избежать этой мучительной формальности; нашему дорогому покойнику она не доставила бы ни малейшего удовольствия. Джон, — тут матушка обратила ко мне свой ангельский лик, — ты у меня мальчик ученый и крайне благоразумный. Настал час, когда ты можешь отблагодарить свою семью за все жертвы и тяготы, которых стоило остальным твое образование. Джон, иди и избавься от коронера.

Несказанно польщенный этим недвусмысленным подтверждением веры, возлагаемой матушкой на меня, и воодушевленный шансом отличиться в области, отвечающей моим природным склонностям, я преклонил перед родительницей колени, поднес ее руку к своим губам и омыл прочувствованными слезами. В тот же день, прежде чем пробило пять часов вечера, я избавился от коронера. Меня немедленно схватили и бросили в тюрьму, где я провел крайне неприятную бессонную ночь, так как мои товарищи по заключению, два священника, без умолку сквернословили; прилежное изучение богословия внушило им целую тьму нечестивых помыслов и обогатило лексикон превеликим множеством непечатных выражений. Но незадолго до рассвета тюремщик, ночевавший в соседнем помещении и страдавший не менее моего, вошел в камеру и, богохульствуя самым ужасающим образом, поклялся преподобным отцам, что после следующего же бранного слова, не посчитавшись с их священным саном, выставит обоих на улицу. Это их слегка приструнило, и они перешли от кощунственных бесед к игре на аккордеоне, так что я заснул мирным, целительным сном юности и невинности.

На следующее утро меня отвели к Верховному судье, который рассматривал мое дело в качестве действующего судьи, и подвергли предварительному допросу. Я не признал себя виновным и добавил, что человек, которого я убил, был закоренелым демократом. (Моя добрая матушка поддерживала республиканскую партию и с младых ногтей внушала мне, что власть должна быть справедлива, а фракционная раздробленность — неукоснительно искореняема). Судья, занявший свой пост благодаря нововведению республиканцев — избирательным урнам с выдвижным дном, был заметно тронут этим неопровержимым аргументом в мою пользу и угостил меня сигаретой.

— Ваша честь! — начал окружной прокурор. — Предоставление улик и доказательств по этому делу я нахожу совершенно излишним. Согласно местному законодательству, вы присутствуете здесь в качестве действующего судьи. А посему вам надлежит действовать — судить ответчика и осудить его. Заслушивание свидетельских показаний и выступлений сторон лишь создаст ненужные сомнения в том, что Ваша честь исполняет свой долг действующего судьи. Позвольте на этом закончить.

Мой адвокат, брат покойного коронера, немедленно вскочил:

— Ваша честь и прочие присутствующие! Мой многоученый друг, представляющий противную сторону, столь четко и красноречиво изложил закон, под который подпадает данное дело, что мне остается лишь уточнить, насколько ревностно этот закон соблюдался вплоть до настоящего момента. Совершеннейшая правда, что Ваша честь — судья действующий, и посему ваш долг — совершать действия, но какие? Закон, в его мудрости и справедливости, оставляет выбор действий на ваше личное усмотрение; вы же, в своем благоразумии, неуклонно выполняете все обязательства, налагаемые на вас законом. Я издавна знаю Вашу честь как действующего судью. На вашем счету такие действия, как подкуп присяжных, кража, поджог, лжесвидетельство, прелюбодеяние, убийство — все преступные деяния, перечисленные в кодексах, и все излишества, известные развратникам и повесам, включая моего многоученого друга, окружного прокурора. Ваша честь — судья, действующий без устали, и, поскольку против этого достойного юноши, моего клиента, нет ни единой улики, я ходатайствую об его оправдании.

Воцарилось торжественное безмолвие. Судья встал, надел свою черную шляпу и голосом, срывающимся от волнения, приговорил меня к жизни и свободе. Затем, обернувшись к моему адвокату, холодно, но многозначительно произнес:

— Еще увидимся.

На следующее утро адвокат, столь бескорыстно защитивший меня от обвинения в убийстве его родного брата — с которым он был в ссоре из-за какого-то земельного участка, — бесследно исчез, и его участь по сей день остается неизвестной. Тем временем тело моего несчастного отца было тайно погребено в полночь на заднем дворе его прижизненного жилища. Покойного не потревожили: сапоги, носимые им при жизни, так и остались на его ногах; содержимое желудка, используемого им при жизни, также осталось непроанализированным.

— Ажиотаж был ему ненавистен, — произнесла моя дорогая матушка, хорошенько утоптав землю над папенькой и вместе с детьми разбросав на этом месте несколько охапок соломы. — По натуре он был домосед и предпочитал, чтобы все делалось тихо-мирно, без лишнего шума.

В прошении о вступлении в права наследства мать написала, что имеет все основания считать покойного умершим, так как он уже несколько дней не является домой ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину; но глава Упекунского суда — как его с тех пор презрительно именовала матушка — счел доказательства смерти недостаточными и передал имущество моего родителя в распоряжение государственного администратора наследств, который по случайности приходился главе Суда зятем. Было обнаружено, что после отца осталось ровно столько денег, сколько требовалось для погашения его долгов; все наследство сводилось к патенту на устройство для бесшумного взлома сейфов, да и тот перешел в распоряжение судьи Упекунского суда и государственного админис-крадора (как с тех пор предпочитала писать это слово моя дорогая мать). Таким образом, всего за несколько месяцев уважаемое добропорядочное семейство скатилось от былого благополучия к преступной жизни; нужда заставила нас пойти работать.

Каждый из нас выбрал себе поприще сообразно с физическими способностями и душевными склонностями. Матушка открыла частную школу для отпрысков избранного круга, где обучали искусству отмывания черных кобелей добела; старший из моих братьев, Джордж Генри, весьма охочий до музыки, устроился горнистом в местный приют для глухонемых; сестра моя Мэри Мария начала распространять сероводородную эссенцию «Родниковая Свежесть Профессора Памперникеля», придающую неповторимый вкус минеральным водам; я же стал брать заказы на выравнивание и позолоту виселиц. Другие дети по малолетству своему были еще неспособны работать, а потому продолжали воровать по мелочи с лотков и прилавков, чему уже были обучены ранее.

В часы досуга мы под ложными предлогами заманивали к себе домой путников и зарывали их трупы в подвале. В одном из углов сего подвала мы хранили вина, ликеры и съестные припасы. Видя, как быстро они убывают, мы по суеверности своей заключили, что духи закопанных там людей устраивают полночные пиршества. Во всяком случае, утром мы часто обнаруживали, что по всему подвалу разбросаны оглодки маринованного мяса, остатки солений и прочие объедки, хотя ни одна живая душа не могла попасть в подвал через дверь, надежно запертую на все замки и засовы. Мы задумались, не убрать ли провизию из подвала, подыскав для нее другое хранилище, но наша дорогая матушка, по своей неизменной щедрости и радушию, рассудила, что лучше терпеть убытки, чем подвергнуться опасности разоблачения: если отказать призракам в этом мизерном угощении, они могут спровоцировать дознание, которое поставит крест на нашей системе разделения труда и заставит родичей сделаться моими коллегами по цеху — мы все станем украшать виселицы. Это решение мы приняли с сыновней и дочерней почтительностью, преисполненные глубокого почтения к матушкиной житейской умудренности и безупречной нравственности.

Однажды ночью, когда все мы находились в подвале — никто не решался спускаться туда в одиночку — и совершали торжественный обряд христианского погребения по отношению к мэру соседнего города (матушка и младшие дети держали горящие свечи, а мы с Джорджем Генри орудовали киркой и лопатой), сестра моя Мэри Мария внезапно вскрикнула и закрыла лицо руками. Поднялся ужасный переполох. Похороны мэра прервались; побледнев как мел, срывающимися голосами мы умоляли сестру пояснить, что же ее напугало. Младшие дети так разволновались, что свечи в их руках задрожали, отчего наши трепещущие тени заплясали на стенах, выделывая неуклюжие и гротескные антраша, принимая самые невообразимые позы. Лицо мертвеца то зловеще озарялось, то, накрытое мимолетной тенью, растворялось во мраке; причем мерещилось, что оно вовсю гримасничает, с каждым разом принимая все более свирепое и злорадное выражение. Крысы, еще больше нашего напуганные вскриком девушки, целыми ордами носились с пронзительным писком по подвалу или всматривались в непроглядную тьму какого-нибудь дальнего закоулка своими глазками — крохотными зелеными огоньками, под стать слабому фосфорному свечению гнилушек, которое наполняло недовырытую могилу и казалось зримым воплощением слабого запаха бренности, отравлявшего своими миазмами нездоровый воздух подвала. Дети с рыданиями цеплялись за руки и ноги старших, роняя свечи; еще немного, и тьма стала бы кромешной, если бы не зловещий свет, который неспешно распространялся из разверстой могилы, откуда-то снизу, переливаясь через ее края, точно вода в чаше фонтана.

Тут сестра, припав к куче земли, выброшенной из ямы, отняла руки от лица и уставилась широко открытыми глазами в темный прогал между двумя бочками с вином.

— Вон, вон оно! — возопила она, указывая пальцем. — Боже праведный! Да неужели вы не видите? И действительно, человеческая фигура, едва различимая во мраке, — фигура, колеблемая из стороны в сторону, в любой момент рискующая упасть, хватающаяся за бочки, враскачку направилась в нашу сторону и на миг стала видна отчетливо, освещенная последними непогасшими свечами; в ту же самую минуту она неуклюже подскочила и грузно рухнула ничком на землю. Мгновения было довольно, чтобы по сложению, лицу и походке все мы опознали нашего отца — уже десять месяцев как умершего и похороненного нами собственноручно! Нашего отца, несомненно, восставшего из мертвых и пьяного мертвецки!

О подробностях нашего поспешного бегства из этого ужасного подвала — о том, как, утратив человеческий облик, люди в слепой панике штурмовали сырые и заплесневелые ступени, как поскальзывались, падали, сбивали друг друга с ног и лезли по чужим спинам — свечи гаснут, дети-малютки гибнут под ногами своих дюжих братьев и отшвыриваются с дороги, на верную смерть, руками родной матери! — обо всем этом я не решаюсь и вспомнить. Матушка, мой старший брат и старшая сестра, а также я сам спаслись; другие остались внизу, где и умерли от полученных ран или от ужаса — а некоторые, возможно, и вследствие пожара. Ибо не прошло и часа, как мы четверо, наскоро собрав все наши деньги и драгоценности, а также всю одежду, которую могли на себя взвалить, подожгли дом и бежали в холмы; пламя освещало нам дорогу. Мы даже не задержались получить страховую премию, и много лет спустя, вдали от родины, матушка созналась на смертном одре, что это единственное прегрешение, которого она до сих пор не может себе простить. Но отец-исповедник, известный своей праведностью, заверил, что Небесный Судия извинит ее, учтя сложившиеся обстоятельства.

Лет через десять после того, как мы покинули незабвенный город моего детства, я, в то время преуспевающий фальшивомонетчик, вернулся, изменив внешность, на место, где стоял наш дом, в надежде отыскать нашу законную собственность — клад, зарытый в подвале. Должен признаться, что надежды мои пропали втуне: когда на пожарище были обнаружены многочисленные человеческие кости, власти решили докопаться до подоплеки. Полицейские наткнулись на клад и бескорыстно присвоили его. Дом так и не был отстроен заново; да и все предместье захирело. Необъяснимые видения и звуки наблюдались здесь так часто, что все жители съехали, а новых охотников на их место не нашлось. Видя, что никто не будет чинить мне помехи или докучать расспросами, я решил, движимый сыновней любовью, в последний раз взглянуть на лицо моего дражайшего родителя (если, конечно, глаза нас обманули и он все еще покоился в своей могиле). Также мне вспомнилось, что он постоянно носил перстень с громадным брильянтом, которого после смерти отца я больше уж не видал и ничего о нем не слышал, — а посему заключил, что отец и перстень, возможно, были похоронены вместе. Раздобыв лопату, я вскоре обнаружил на нашем бывшем дворе отцовскую могилу и начал копать. Когда я углубился фута на четыре, дно могилы провалилось, и я, угодив в широкую дыру в полуразрушенном кирпичном своде, очутился в просторном канализационном тоннеле. Ни самого покойника, ни малейших следов его пребывания видно не было.

Выбраться из провала было невозможно. Я пополз по тоннелю, не без труда разгреб какой-то горелый мусор и почерневшие кирпичи — и вылез в роковой подвал!

Все стало ясно. Что бы ни стряслось с отцом во время обеда (полагаю, моя добрая матушка могла бы отчасти пролить свет на эту загадку), он был определенно погребен заживо. Поскольку могилу случайно выкопали над заброшенным тоннелем, прямо над его сводом, очнувшийся отец — ведь мы схоронили его без гроба — заерзал, пробил своим телом непрочную кладку и свалился в тоннель, откуда и выбрался в подвал. Считая себя нежеланным гостем в собственном доме, но не имея другого пристанища, он жил в подземелье отшельником как свидетель подвигов нашего трудолюбия и нахлебник нашей кладовой; это он ел нашу еду и пил наше вино — вор! Однажды, напившись допьяна и, верно, ощутив ту жажду общения, которая единственно объединяет нетрезвого гуляку с людским родом, отец вышел из своего убежища, как назло, в самый неподходящий момент, что возымело ужаснейшие последствия для самых родных и дорогих ему людей. Оплошность нечаянная, но столь блестящая, что почти заслуживает высокого звания «преступление»!