Валил густой снег, влажный, липкий, обволакивающий. Махнёшь рукой: на секунду образуется провал в густой шевелящейся стене и тут же пустоту заполняет белая вата. Настолько белая, словно сахарная пудра, что хочется её лизнуть, а наберёшься храбрости, и попробуешь на вкус, так иголочки во рту покалывать начинают. Куда идёшь — не видать, откуда вышел — также уже не понятно, на месте остановишься, так снег только того и ждёт — тут же заметёт-засыпет, мама дорогая.

Дорога твёрже обочины, под мягким ковром нащупывается без труда, и ставишь осторожно ногу. Вот и ещё один шаг пройден, ещё ближе куда-то, возможно, к цели. А сколько ещё таких же, как я, сквозь снег пробирается? Десятки? Тысячи? Каждый из нас? А вдруг прямо рядом со мной кто-то идёт в ту же сторону. Стоит руку протянуть и коснёшься.

Я протянул руку, и кто-то протянул в ту же секунду свою, видимо, подумав о том же, так, что мы ненароком коснулись друг друга. Схватившись за неё покрепче, я потянул на себя, и рядом со мной оказалась милая и симпатичная девушка. Она удивлёно хлопала ресницами, а снежинки таяли на её веках. Я аккуратно снял прядку волос, прилипшую к её щеке, и она улыбнулась. Застенчиво, но вместе с тем лукаво, игриво.

Боясь напугать её, боясь сам, испортить, быть может, что-то важное, я осторожно поцеловал девушку в губы. Прошли первые секунды смущения, робости, и мы уже стояли посреди метели и целовались, почти кусались, то плотно зажмуривая глаза, то резко открывая, чтобы убедиться, правда ли то, что это на самом деле происходит, смеясь сквозь поцелуи. На землю упала её шубка, моя дублёнка, её свитер, мой пиджак, пока я разбирался с застёжкой лифчика, были уже расстёгнуты все пуговицы на моей рубашке. Брюки и юбка соскользнули почти одновременно, одновременно мы упали на наши вещи, уже почти покрытые снегом, но ещё теплые от наших тел.

Белые хлопья падали и плавились, касаясь разгорячённой кожи. Мы слизывали оставшиеся капли, пытаясь прикоснуться губами как можно нежнее. Эти капельки были везде: на пальчиках её ног; щиколотках, коленях, животе; на потрясающе красивой груди, не слишком большой, упругой; одна капля попала даже на розовый сосочек, обрамлённый выступающей набухшей ареолой. Не оставалось ни одного даже малюсенького участка тела, которой бы я не поцеловал. Возбуждение от ласки стало уже почти нестерпимо, и мы: два человека посреди зимы и метели, стали одним целым.

Когда мы уже перестали замечать окружающий нас мир, тот светло-розовый снег, который запорошил всю действительность, закаты и рассветы, пробивающиеся сквозь толщу нежно-розовой пелены, мы, нечаянно поскользнувшись, покатились кубарем по пологому склону.

Мы не расцепляли наших тел, я по-прежнему был внутри неё, мы возбуждёно дышали и шептали нежные слова друг другу и были по-прежнему единым целым. Сверху оказывались то она, то я, мы улыбались и смеялись, не разрывая поцелуя. И так продолжалось около двух лет. А потом снег вокруг нас начал сереть. Мы катились всё ниже и ниже, почти до чёрной, грязной, оставляющей неряшливые следы на теле, мокрой жижи.

Прошло ещё лет пять барахтанья в ней, попыток встать и забраться по склону обратно. Так кстати рядом оказалась наша одежда. Мы поспешили забраться в неё как можно скорее и, чинно раскланявшись, пошли в разные стороны. Через несколько шагов пошел снег, вначале он был грязного, даже бурого цвета, с оттенками виски и коньяка, запахом перегара, ещё через несколько шагов он стал светлеть и белеть.

Снег валил, создавая глухую стену, между мной и миром, я шагал, угадывая на ощупь дорогу, казалось, что рядом кто-то идёт в том же направлении, стоит только протянуть руку, и ты коснёшься кого-то.