***

Мне понравилось быть эстонцем. Не так напрягались голосовые связки – эстонцы вам не испанцы, выпаливающие триста пятьдесят семь слов в минуту. Эстонцы солидны и немногословны. Эстонцы не боятся казаться смешными – они смешными боятся быть. Эстонцу совершенно не обидно оказать помощь, когда кто-то в ней нуждается – и пусть потом говорят, что Тууль Юхан вечно у всех на побегушках, что он тупой. но услужливый. Помогать ближнему – это, если хотите, наша национальная философия. А ещё мы уважительно относимся к другим национальностям, потому Тууль Юхан старается с каждым здороваться на его языке. Вольф (он из поволжских немцев) всегда вежливо отвечает своим «гутенморгеном» на мой «куттеннморккен» - и ничего, завтраком не давится. Ригведас (отец у него испанец, и дед испанец, воспитанник дома для детей испанских коммунистов, а вот бабушка и мама – те русские, у них девочки все русские в семье, а мальчики – испанцы, я не совсем понимаю такую генеалогию, но уважаю право каждого народа быть тем, кем себя ощущаешь) – да, так вот Ригведас - он самый хорошо воспитанный человек из тех, кого я вижу «в людях». Он всегда со мной поговорит, не просто поздоровается.

- Пуэннасс тиасс! – приветствую я входящего в столовую Ригведаса.

- Буэндия! – выпаливает он и почти без перехода – Кетальэстас?

- Крассиасс, эсттой муй пьенн, - я не умею так быстро выговаривать испанские приветствия, но Ригведас никогда не начинает завтрак, пока я не договорю ритуальное – И туу?

- Тамбьен, - отвечает Ригведас и только тогда берёт столовый прибор.

А вот Малешко я не назвал бы воспитанным человеком. Мало того, что он на моё приветствие почти всегда отвечает смехом – он никогда не спросил, будет ли мне приятно, если он поздоровается со мной по-эстонски. Хуже того – он считает, что «лабас ритас» - это эстонское «доброе утро».

- Нет, так надо приветствовать литовца! Как если бы меня звали Юханас Тулис. Я не против литовцев, но лабасы, пожалуйста, адресуйте по назначению. Или говоритте по-русски. И мое имя Юхан, а не Юрген или Юрко. Ничего смешного. Я же не смеюсь, что двухметровый… есть хорошее русское слово… «оряссин» называется Малешко. И потом, когда Малешко учит меня своему языку, он допускает ошибки в порядке слов. Я выяснял, украинец скажет «я на крыше» (по-украински «я на даху»), а не «на крыше я». Так украинец в бытовом разговоре не скажет. Малешко сознательно искажает язык или он не совершенно в нём грамотен? И что я сказал сейчас смешное?

- Подумайте, Юхан, подумайте. Возможно, и сами поймете. – Вот опять Хильда выключает меня из общего разговора. Одна всегда так делает. Подозреваю – не просто не любит меня Хильда. Хильда меня побаивается. Распинайте на форштевне дракки – не смогу объяснить, почему я так думаю. Я это чувствую. Не спрашивайте объяснений. Тем более – письменных. Я устал марать тонны бумаги.

- А пусть Юхан вслух думает, у него тараканы в голове особенные, фамильные! – Это Малешко, конечно же. Он на тренингах старается меня выставить в дурном свете, в приглушенном. Да и Ригведаса клюёт. Ригведас тоже в долгу не остаётся. Это они так за Хильду воюют, наверно.

Хильда – та самая «официантка», которая подсовывала мне кальян. Известно, что Хильда эстонка, вот её от сокровника и стараются отсечь. Ригведас – он брюнет жгучий, Малешко – очень тёмно-русый, таким должны нравиться блондинки. Имя Хильда означает «битва». Вот за неё и бьются наши брюнеты. Я бы назвал её Мартой – она напоминает оледеневший мартовский наст. Спусковой крючок ассоциаций сработал, как всегда, безукоризненно (и как же мне избавиться от этого таланта?): наст – целина – и ведь ебёт же кто-то – «брызнул на мамин фартучек»… Вспыхиваю до корней волос. Хильда, ехидно:

- Что, Юхан, подумали? – знала б ты, ЧТО я подумал…

- Дошло! Як до вутки на чэтверты сутки, - жеребцом стоялым заливается Малешко. Смейся, смейся – так она тебе и дала.. А впрочем.. чёрт их разберёт, этих психологов… Может, и даст. Зато потом подробно опишет в спецкарте все твои реакции на те или иные сексуальные раздражители… Лучше уж подрочить – на некий светлый образ…

- Если уж взялись учить язык со слуха, Тууль, то будьте готовы к неожиданностям. И воспринимайте позитивно. О, вот приятная неожиданность – и позитив заодно.

Все дружно вскакивают – в нашу теплую компанию, плавно покачивая бедрами, вливается Ирена. Так, срочно: ванная, дрочка, фартучек! Рдею. Ирена улыбается, ей приятно – полагаю, искренне. Самое смешное, что Ирене я вдул бы без колебаний, будь я Малешкой или даже Вольфом. А вот Туулю положено краснеть, опускать глаза и сопеть. Ну, опустил глаза, ладно. И посопеть смогу. А вот краснеть естественным образом, без «фартучка», я, похоже, разучится. Перетренировался, как сказал мой добрый Семёнов.

- Я ненадолго. Я только напомнить, что до сдачи медкурса кое у кого из вашей группы не хватает лабораторных. Тууль, у вас одна осталась – поработаем сегодня?

- К-конечно, - заикаюсь я, старательно краснея. Хильда тонко усмехается, Малешко тоже пытается усмехнуться тонко, но у него получается толсто и сально.

- Вот сейчас Тууль охарактеризует одной фразой сегодняшний тренинг – и может посвятить себя лабораторной. – Ах, как тонко Хильда подколола Ирену, да и меня заодно. Ладно, мы тоже можем «охарактеризовать», мэм.

- Если отной фрассой, то так: «Компания пулла невэлыкка, алэ бардзо пожондна – пан тиректтор, аптеккарь, золотарь, твэ курвы и я».

И удаляюсь, галантно пропустив перед собой «лабораторную». А вы теперь гоняйте до вечера, откуда в речи услужливого эстонца появился новый акцент. Эстонцы тоже умеют быть загадочными. И ребусы сочиняют не хуже, чем некоторые психологи.

Коридор, лифт, четыре уровня вниз, лаборатория, раздевалка. Зеленая пижамка, клеёнчатый фартук, перчатки, очки – я экипирован для лабораторной. Ирена спешит обрадовать:

- О, Юхан, сегодня у нас великолепная, совершенно свежая бабка!

- Не гэзка бапка, стАра бапка, - откликаюсь я, выкатывая из холодильника номерное тело.

- О, Юхан! Ты сейчас сказал совсем как натуральный чех, так, будто подряд три жизни чехом рождался! Хотя внешне – вылитый швед, рехнувшийся на хуторских прелестях Хильды до полного обэстонивания.

- О, Ирена! Ихь бин уншульдихь, цэ зробылося не пор ми кульпа. Ты тоже на типичную чешку и отдаленно не походишь. Кареглаза блонда.

- Юхан, Юхан, ты правда такой мальчик или тебе забыли сказать, что колер шевелюры женской не есть чёткий поисковый признак? Я не родилась блондинкой – я просто пользуюсь качественной краской для волос. У мужчины смешанной крови легко видна порода – шатен при тёмной бороде, рыжий при русых усах. Но и женщину легко определить, ты же знаешь как? – В карих глазах пляшут солнечные чёртики, ямочки на щеках, влажные белые зубы излучают матовое жемчужное сияние. Ах, хороша, чертовка! И знает, что хороша. И ждёт, что я вспыхну кумачом. Вспыхнуть-то я вспыхнул, но отнюдь не мордой. Зато в глазах – такое (надеюсь, естественное) искреннее недоумение…

- Нет, не швед, натуральный эстонец, - с искренним (надеюсь) сожалением произносит она.

И стаскивает простынку с тщедушкого старушечьего тельца. Да уж, не гэзка бапка… Почти моментально потухаю ниже пупа. «Фартучек». Румянец. Сдаём лабораторную…

***
Где я? Кто я?

Я – на земле. Я – идеально выдрессированный робот-медик-лингвист, самонаводящийся на любой движущийся объект. Фирма-производитель неизвестна. Облик – до тошноты стандартный. Моё рабочее имя – Отрок. «Отрок» - это тот, кто «отрекает» - отвечает, значит. И только тогда, когда его спрашивают. Значит, топаем молча. Я топаю первым, второй робот (рабочее имя Хафиз) – замыкающим. Семёнов, нянька робозаготовок – в середине. Я до сих пор под впечатлением реинкарнации доброго моего (не только моего, как оказалось) Вергилия. Впечатлений мне по штату, впрочем, и не полагается. Да и Вергилий на небе – тоже как-то невместно… Совсем недавно произошло следующее.

К Апостолу вызвали, когда я четвертый день маялся пошлым бездельем, сочиняя порнушную версию «Старшей Эдды» и гипнотизируя сифон. Из нашей группы остались мы с Малешко. Остальные – востребованы. Мы, видать, небесный брак. Это угнетало. Потому я мрачно проникался горем Гудрун, которая желала себе смерти над мертвым телом Сигурда… а потом, знаете ли, пришли ярлы, дабы утешить вдову конунга. И Гьявлауг (которая Гьюки сестра), пятикратная вдова, молвила, понимаете ли, что жизнь всё ж чертовски приятная штука… и всё заверте…

Тут меня и вызвали к Апостолу. Семёнов меня не сопровождал, как обычно – он вообще куда-то запропал… и вдруг обнаружился в апостольском кабинете. И сам такой равноапостольный, как оказалось.

- Как мыслишь, птица небесная, зачем тебя позвали? – снизошел до моего трепета Апостол.

- Мыслю – что за назначением.

- Правильно, в общем, мыслишь. Но есть нюанс – право выбора за тобой, вот какая штука. Редкая штука у нас, редкая такая штука.. – нудил Апостол, совершенно не похожий на себя обычного.

- К-каккого выббора? – от неожиданности я отчётливо заикнулся.

- Ой, да хорош эстонца лепить! – поморщился Семёнов. – Давно забыть пора. Короче, расклад такой – на землю со мной пойдёшь или правой рукой Апостола останешься? Выбирай.

- На землю!

- Дуррак! Вот же дуррак! – рявкнул Апостол в голос. Висюльки хрустального бра отозвались тоненько и жалобно. – Ну какой из него землянин, сундук ты тупоголовый? У него эмоций через край – и все на роже написаны, хреновый из него робот, ты это понимаешь? Ты ему сопли будешь вытирать, да? Или рёбра ломать, когда он сдохнет? Малешку возьми – он роботом родился!

- А тебе Малешко не нужен, значит? Баллы у него по многим показателям выше. Идеальный капо для твоих буратин. А рожа – да что рожа? У этого рожа идеально под сотню этнических болванок заточена.

- Виноват, но.. – попытался я встрять в этот пламенный диалог.

- Заглохни и оглохни! – гавкнул Семёнов командно. Я моментально оглох. И онемел. Газа только хлопали.

Казалось, они совсем забыли обо мне. И комплиментов наслушался о персоне своей, и говна тонны впитал. И успел не раз подумать тоскливо – нахрена мне всё это вообще и в деталях? Наконец, небожители снизошли.

- Ну, всё слышал? – устало и тускло спросил Апостол.

- Никак нет! – бодро отчеканил я. – Приказано было оглохнуть. - Семёнов заржал, почти как Малешко. Глаза только были – ни искринки юмора.

- И что скажешь?

- На землю.

- Распишитесь вот здесь. – Апостол, враз потеряв ко мне всякий интерес, посунул по столу лист бумаги с текстом. Я послушно поставил закорючку. - Свободны. Семёнов, проводите… Тьфу, ччёрт! – и замялся как-то, совершенно не свойственно апостольской ипостаси. – Желаю удачи. – И толкнул взглядом к выходу.

…До намеченного привала добрались почти на 20 минут раньше планируемого времени. Я тщательно обнюхался вокруг и внутри неглубокой пещерки под неприметным скальным лбом. Дал отмашку. Семёнов скользнул бесплотной тенью. Хафиз тоже не нашумел. Молча поели, скупо отхлебнули из фляжек, тщательно затерли следы жизнедеятельности. Выслушали вводную. Разошлись по заранее намеченным маршрутам. Хафиз – в дальнее охранение, я – в ближнее, Семёнов – куда надо. Теперь – самое нудное: терпеливо и бдительно ждать. Я люблю горы. Я понимаю горы. Горы – принимают меня. Пожалуй, это один из основных аргументов, которыми Семёнов руководствовался при выборе. Что в горах главное для самонаводящейся лингвистической приставки? Правильно, главное – не обосраться. Потому брюхо тренировано на малые дозы калорийной жрачки. А вот без воды – без воды плохо. Кубики соленого сахара спасают, конечно, от потери солей, но пить после них хочется ещё больше. Однако на сей раз я нашел себе шикарную лёжку рядом с прозрачным ручеёчком, который плавно и почти бесшумно скользит по скальной скуле. Потому и пью от пуза, и сливаю в тот же ручеёк. Зато не оставляю запаха. Хафизу гораздо хуже – у него сухая высотка.

Тишина тут нереальная. Воздух стерилен и прозрачен, как стёкла в дорогом отеле. Оттого расстояния практически не заметны, до соседней горы, кажется, лишь руку протяни. Наверно, будь по-иному – и люди не смогли бы жить в горах. Их подавляло бы величие гор. Подавляло – до полного ничтожества, уничижения и уничтожения. Впрочем, среди любой красоты люди умудряются и сами друг друга уничтожать с великим успехом. Всё копошатся, ползут, грызутся – и уходят, уходят… а горы стоят себе, смотрят. И, наверно, мстят за порушенный храмовый покой, брезгливо прихлопывают наглецов лавинами, перекатывают в прах оползнями, швыряются камнепадами. А мы всё лезем, лезем – зачем?

Зачем я об этом думаю? Роботу не положено думать. Но… Зачем я здесь? Польстился на право самому выбрать себе апостола? Испугался километров писанины, выискивания фальши в оттенках и интонациях? Скорее всего – я хотел стать таким, как Семёнов, чтобы мои дети могли гордиться, и обожать, и соревноваться за право первым вскарабкаться на отцовские колени… Прав Апостол – Малешко тут был бы уместнее, всякой ересью не морочился. И не ссал бы в текучие хрустали – потому, что мог бы себе отказать в лишнем глотке, чтобы не исходить пОтом на маршруте… Матюгнувшись на всех впомнившихся языках, я приказал себе контролировать сектор…

Семёнов появился на рассвете, когда воздух особенно густ и бликует розовым и рыжим. Сполоснул лицо, тщательно покатал во рту пригоршню воды, деловито и бесшумно помочился в ручей. Объявил маршрут три, время Х+2. Значит, через два часа мы должны быть в той самой пещерке. После почти суточной лежки – не самая простая задача для ног. Семёнов выкидывает указательный палец – я иду первым. Первый пошёл… Минут через 15 остановка – обретаем третьего попутчика. Буйная бородища перечёркнута хитрой упряжью, прижимающей язык, не позволяющей лишний раз повернуть голову, но не стесняющей дыхание. Левый глаз заплыл огромным чёрным синяком, от виска до уха – ссадина, тщательно заклеенная финским пластырем. Наш невольный гость идет вторым, в затылок ему дышит Семёнов. Если что – кинуться на меня клиент не успеет. Но затылок всё же покалывают микроскопические льдинки.

В формулу Х+2 мы укладываемся. Воссоединяемся с Хафизом. Набрякшие веки только и выдают в роботе-втором усталость. Я же ощущаю себя серым и липким – «вот оно, болотце, вот он, сапожок». Нехрен было потакать тушке. «Ищуть кони водопою» - вот и доискался. Впрочем, мой вид Хафизу совершенно безразличен. Молча жуём, молча расходимся. Я контролирую сектор градусов в 170 – от пещерки вниз. Хафиз – всё, что выше. Сейчас я хотел бы быть Хафизом – за моей спиной звучит, чуть подправленная пещерным эхом, вынужденная беседа. Этот диалект мне не знаком, зато Семёнову, такое впечатление, как родной. Тон Семёнова – глухой и ровный, без красок, не убеждающий – констатирующий. Голос его собеседника взвивается порой издевательски жестяным, но тут же прерывается невольным стоном – губы разорваны «сбруей», как у только что объезженного жеребца. Снова – шмелиное гудение Семёнова, переливающаяся жесть в ответ… невеликая пауза.. утробный, тут же прерванный вой… и опять.. и снова… Короткое вопросительное – высокое, почти на ультразвуке от боли, ответное. Кажется, в унисон с этим ультразвуком во мне вибрирует каждая жилка. Это вам не тренинги на ничейных старухах – это вот по живому…

Всё кончается когда-то – кончился и этот ультразвуковой болезненный поток. Семёнов возникает справа-сзади, коротко кивает – «Оцени. Довести или зачистить». Робот медицинский, фирма-изготовитель неизвестна, послушно втягивается в пещерку. Фонарь упирается лучом в свод, отражается рассеянно. Тот, на гранитном полу – мало похож на человека. Вонючий ком страдания. Кровь из ноздрей и левого уха, пальцы правой руки отсечены по вторую фалангу (жгут на запястье наложен туго, кровь из культей почти не сочится). Ничего, с этим можно бы идти, но вот… тут не до стыда, тут не до гордости… член с безобразно распухшей, буро-красной головкой вывален наружу, сукровица, разбавленная мочой, пропитывает портки и подол длинной рубахи. Ноги мелко подёргиваются. «Фосфорная спичка вставляется в уретру рабочей частью наружу, поджигается на расстоянии 2 сантиметра от головки пениса. Если пенис не обрезан, предварительно следует отодвинуть крайнюю плоть». Вот, значит, как это выглядит… Идти он не сможет и под страхом смерти. Да тут скорее не страх, тут жажда этой самой смерти – вон как полыхнул непокалеченный правый глаз.

- Ыыынн, - тонко подвывает он; нет, не подвывает… пытается сказать? – Ыыыыыннгл, - выстанывает допрошенный. Вон оно что – «англичанин» он ко мне обращается. Это как-то упрощает дело. Его прорывает вдруг на вибрирующий горячечный полушопот-полустон.

Странно – я понимаю, о чем он просит, чиркая кровавыми обрубками по шее, отрицающе, жарко, человечески очень. Я бы, наверно, тоже так просил – не убивать меня, как барана, тоже драл бы исподнее против сердца – сюда, мол, пожалуйста, брат… Робот не гипнабелен – но я тянусь к ножнам, слегка наклоняюсь над ним… блядурак!!! Левая его, казавшаяся безжизненной веткой, перехватывает моё запястье, выкручивает, рвёт резко вниз. Живот обжигает горячим, я выворачиваюсь ужом, уже сам горизонтально чиркая животом по лезвию, бью ногой – нож, умытый моей и его кровью (вот и побратались), глухо звякает в камень.

Влетает Семёнов – я обеими ладонями бью по сонным..бью..бью… Семёнов коротко тыкает меня в плечо – рука отсыхает мгновенно. Правки ТАМ уже не требуется, зато со мной теперь возни… Штаны набухли теплым и липким. «Мудак». Сам знаю. Но – он имел право на достойную мужскую смерть. Глаза у Семёнова – белые, лютые. Он всаживает шприц-тюбик прямо через брючину, выдавливает, выхлестывает из тренчиков ремень, рвёт амуницию, жесткими пальцами исследует мое залитое кровью брюхо. Порезы – не глубокие, но противно подсвечивающие желтой подкожной клетчаткой. Мерзкое зрелище… кислый ком ползёт к глотке. Семёнов залепляет оплеуху так, что едва башку с плеч не сносит. Ком трусливо ныряет обратно в желудок и тихарится. Спирт, стрептоцид, пластырь. Всё. «Перетянись натуго – убью, блядь, если капать начнёшь»…

Хафиз, робот-уборщик, скидывает в узкую глубокую расселину труп и кровавые тряпки, устраивает тихий плотный камнепад. Всё. Время. До точки рандеву – 4 часа… Через час я сползаю спиной по скальному выступу. Дальше – я не могу. Я становлюсь обузой. Кто из них? По идее – должен Хафиз. Робот бесстрастен. Ко мне наклоняется Семёнов. «Соскочить хочешь, выползыш сучий? А ну пашшол!» От пинка под зад я неуклюже валюсь набок, закрываю глаза, старательно вытягивая шею – это быстро и не больно. Семёнов, оскалившись, полураскрытой ладонью бьёт меня по животу, прямо по ране. Давлюсь дикой болью, с ненавистью смотрю в белые глаза своего апостола и выдавливаю:

- Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?

- Штоо?! – охуевает бывший мой кумир, нынешний мой палач.

- Я давно тебе хотел сказать – хуёвый из тебя Семёнов, товарищ Симонян.

- Да уж, виршам не сподобился, - неожиданно мирно отвечает он. – У нас есть пять минут. Я буду убивать тебя медленно и больно. Или – вставай и пошли, подмётка апостольская.

Я целил ему под кадык – я раскрылся в движении. И получил опять по саднящей ране раскрытой ладонью. Сплюнуть было нечем – глотку наждачно драло. Повернулся, подставив спину, ожидая… и получил пинок под жопу… отеческий и обидный… и пошел.

В точке рандеву мы ждали встречи с двумя другими группами. Сюда же должен был прилететь борт. Отдаленные трескучие тявканья послышались примерно после получаса ожидания. «Занять позиции!» Лежать я не мог – приготовился к стрельбе с колена. Верная моя «маузеровка» прильнула к плечу. «При стрельбе в горах снизу вверх или сверху вниз при углах места цели менее 30° точку прицеливания следует выбирать на нижнем краю цели, а при углах места цели более 30° прицел, соответствующий дальности до цели, уменьшать на 1 деление». Так… угол.. дальность… уменьшение на два… все люди братья… все горы – горы… плавный доворот чуть влево… дружеский тычок приклада в плечо… мой неведомый брат распростерся на бегу, распластался, а я уже плавно доворачивал чуть вправо… второй… вам ведь не больно сейчас, да?.. чуть влево доворот, деление на единичку… тебе ведь не больно тоже?
…воздух вдруг уплотнился, даванул упруго и горячо…

***
Где я? Кто эти люди?

Семёнов-Симонян мягко обтирает мне лицо влажным индпакетом, подносит фляжку к губам. Я торопливо глотаю, стыдно проливая половину воды, захлебываюсь, жадничаю, давлюсь. Незнакомые мужики беззвучно скалятся, шевелят губами – я их не слышу. В ушах – плотная вибрирующая вата, в иллюминаторе скользят бурые бока очередного ущелья. Потом мы резко взмываем вверх, в небо – и я снова проваливаюсь в мягкое и не больное, в ласковую водичку еврейской колыбельной…

***

Горы были не всегда. Были и равнины, были и влажные тёмные леса, наполненные странными звуками. Были другие апостолы. Снова были горы. Были разные лица, разные шкурки и клички. Я почти привык к своей механической роли. Дважды бывал на небе, едва не выбился в младшие апостолы. В полях бескрайних видел Разумовского. Врач без границ был чисто снят в левый висок. Правая половина лица отсутствовала... Малешко видел. По телевизору. Два раза. В галстуке. Оба раза старательно не узнал... С Ригведасом даже кофе пил, особенной обжарки и заварки – по местным старинным обычаям. Ригведас, правда, Лопесом работал или Родригесом – не важно это. Кофе был дивным.

Закончилось мое робото-апстольское служение тоже в горах. Мне даже разрешили стать человеком – Семёнов поспособствовал. Он и письмо мне прислал однажды – без подписи и без обратного адреса. Мол, ежели чего, завещает мне, дураку брыкучему, двух жеребят семёновской породы…

***

Где я? Кто я? Кто эта женщина в льняной белой сорочке, уютно сопящая мне в подмышку?

Ужас накатывает нечеловеческий, стерильный и ледяной. Не отпускает небо, хоть апостолы и простили прогрешения… Я делаю вид, что сплю. Я не разучился дышать ровно, не дрожа ресницами, не двигая глазными яблоками. Я жду, когда она проснётся и скажет мне хрипловатым со сна голосом «бодрое утро» - и я снова вернусь на землю. Человеком.

(с) Кысь