Пенсионер дворового значения Прокоп Устинович Цфасман вывалил свою древнюю тушку на улицу. А чего бы ему её не вывалить? Поздняя весна. Скоро начнётся раннее лето. Собаки уже цепочкой не бегают и лишь лениво занюхивают друг у дружки под хвостами, не особо надеясь на внеурочную халяву. От их говна дворники давно очистили тротуары. Так что теперь можно ходить везде и всем – даже еле ходящим пенсионерам. Светило солнце, сквозь дырчатую шляпу грея заслуженную в битвах за урожай и войнах за идеалы партии и Ленина лысину.

Опираясь на трость и подволакивая правую ногу, Прокоп Устинович радовался ещё одному неучтённому дню жизни, как вдруг услышал:
– Эй, чувак! Валидольчиком не угостишь?

Цфасман вперил в говорящего глаза, натренированные прицелом маузера в девятьсот двадцатых годах прошлого тысячелетия и не утратившие близорукую зоркость в столь почтенном возрасте.

Их было трое. Две старухи совершенно неприличного возраста привалились к высокому ограждению, видимо, боясь упасть без точки опоры. Третья – самая буйная – смотрела в сторону Прокопа Устиновича и страшно вращала глазами. Для полноты ощущения она даже сняла очки, из-за толщины стёкол казавшиеся биноклем. Но это сыграло с ней злую шутку. Изображение на сетчатке расплылось, взгляд рассеялся, и ужас от её страшного взгляда распылился на огромное пространство. А посему досталось его Прокопу Устиновичу не так уж и много.

– Свой пора носить, – проворчал Цфасман, икнув от неожиданности и пёрнув от предчувствия чего-то нехорошего. – До таких лет дожить и валидолу не иметь – стыдно. Как заебали меня эти стрелки!

– Чо сказал, чем сказал?! – старуха натренированным движением закинула очки на свой нос и бодрым аллюром – сантиметров, эдак, семьдесят в минуту – неотвратимо, как песдец всем песдецам, стала наползать на обидчика. – Щас тебе наступит песда! А вы чего, целки замшелые, к забору прилипли? Отпустили его быстро, и вперёд – нахала к ответу призывать!

– Ага. Вперёд. Это не мы забор держим, а он нас, – грустно заявила одна из заборных «стоек» и попыталась отлепить одну руку. Видимо, что-то стало с землёй под её ногами, потому что «целка замшелая» закачалась и, всхлипнув тихонько, вцепилась снова в гладко оструганные доски. Где она там нашла опору для своих цепких дрожащих лапок, никто не скажет. – Слышь, Филипповна, вызовешь потом МЧС. А то тут нам и помирать…

– Вот бабы пошли! Ни спиздить, ни покараулить. Всё самой! Ладно, вычёркиваю вас из состава своей ужасной банды, – старуха тем временем приблизилась к Цфасману на расстояние, с которого среднестатистический глуховатый пенсионер сможет уверенно отличить безудержный храп от буйного пердежа. – Так чо ты там пиздел про свой валидол и мой возраст?!

Прокоп Устинович рассмотрел бабку. Если сначала она показалась ему знакомой, то теперь он вспомнил, где её видел. Она являлась активисткой политического течения «Свидетели адвентиста седьмого Иеговы». Судя по внешнему виду старухи, а также запаху мочи, мха и плесени, щедро источаемому ей самой и её одёжкой – она не врала. Бабка, натурально могла видеть и Иегову, и адвентиста, и прочие его политические атрибуты, и даже, жутко сказать – матроса Железняка! Цфасману стало страшно. По брюкам потекла скудная горячая струйка, хотя время для струйки должно было настать через двадцать три минуты. Он откашлялся и просипел:

– А что?! И хули вам надо, сударыня?
– Директор пенсионного фонда тебе сударыня! Самому-то, поди, сто лет в обед? Я ещё и помладше тебя буду.
– Мадам, вам надо валидолу?
– Чубайс рыжий тебе мадам! И валидол свой забей в свою тощую сраку вместо свечки от геморроя! Охладит мальца.

Цфасман смотрел на Филипповну и охуевал со всей возможной силой от создавшегося положения. А оно было патовым, ибо имело место состояние, когда ни одна сторона не знала, что делать дальше. Прокоп Устинович испугался. И испугался он изрядно. Это можно было понять по запотевшей лысине и мокрой гаче. Но и бабка не знала, что делать с таким испугом старика. Потребовать у него пенсию? Так деньги не валидол, за них могут присадить немного. А Филипповне и пара лет – считай пожизненное. А тут натуральный разбой с карой за него до девяти годков. К тому же пенсию у них во дворе выдавали с двадцать пятого по двадцать восьмое. Сегодня двадцать третье. Стало быть, денег у Цфасмана нет. И не просто нет, а вообще нет. Чего же спросить? Тем более что ничего бабке не надо. Валидол свой есть. Пенсионер прав. Прокладки «Оби» старухе давно уже не нужны, да и у Прокопа Устиновича их не носит – это точно.
ПесдецЪ.

Вдруг на них, треснув где-то в области заднего прохода, в который вдруг превратился весь окружающий мир, упал вопль придавленной КамАЗом беременной кошки:
– Оставь его!

Дед и бабка оглянулись. За спиной Прокопа Устиновича в десятке метров стояла и в порывах ветра колыхала околожопным и поперёкпузовым салом, Кузьминична – старуха, ранее работавшая кондуктором в автобусе. Не будь там пассажиров, цены бы не было такой работе! Она была весьма высокого мнения о бывшей сфере применения её нескромных сил, посему и в мирное время разговаривала так же, как и в общественном транспорте – через губу, делая над собой усилие и снисходя до надоевшего плебса. Мощный её бюст не потерял объёма и лишь набрал напористого презрения. Многие безбилетники имели синяки от контакта с сиськами бабки. Она почти нежно говорила: «Денег нет, за билетик заплатить? Нахуй атседа!» и делала почти неуловимое движение своим выменем. Если в «зайце» было меньше шестидесяти килограммов – шансов даже на достойное поражение у него не было – он вылетал из автобуса, как отечественная пломба из кариозного зуба, отремонтированного в отечественной же клинике.

И вот теперь ЭТО было нацелено на Цфасмана и Филипповну. Тут бы наверно пришла очередь от страха опорожнить мочевой пузырь старухе-бандитке. Так решил Прокоп Устинович, поскольку его мочевыводящая система, униженная паскудной аденомой, не могла так стремительно реагировать на посторонние раздражители. Вместо этого призадумался очиститься кишечник и почти уже начал претворять в жизнь свои предательские планы, но сфинктер в жопе оказался более тренированным, чем его внутрипысюнский собрат.

А Кузьминична пошла к ним. Нет, даже не так. Она ПОШЛА. Каждый её шаг отзывался лёгким землетрясением и отлично иллюстрировал бы тот момент «Капитала» Маркса, где борода швабская описывал зарождение окончательного песдеца капитализма – неотвратимого, беспощадного и чёрно-белого. Именно такой крах позорного политического строя Прокоп Устинович представлял себе, когда читал в университете марксизма-ленинизма эту великую книгу. А в те времена ещё не додумались печатать Маркса в цветном виде или рисовать на тему его гениальных высеров комиксы. И когда до Цфасмана и Филипповны оставалось около пяти метров, старик впервые в жизни искренне пожалел, что ещё не впал в маразм. Сидел бы сейчас, не зная, что в жизни бывает такой ужас, пускал слюни в манишку и угукал с игрушечным паровозиком, коих много осталось от многочисленных внуков и внучатых племянников. А тут теперь отдувайся сам за всё. «А может это кара за тридцать три доноса в тридцать девятом году и пятерых собственномаузерно расстрелянных врагов народа?» – подумал Прокоп Устинович. Ему начали приходить видения. Вот обе бабки набрасываются на бедного старика, вот они роняют его наземь, Филипповна пинает, а Кузьминична давит сиськами, и вот он лежит бездыханный и чем-то похожий на то, что недавно смели с тротуаров дворники.

Цфасман поднял на уровень груди и выставил вперёд трость, выбрав то направление для обороны, с которого на них надвигалась Кузьминична, посчитав его за наиболее вероятное и самое опасное. Осталось крикнуть: «Стой, стрелять буду!», и клиническая картина стала бы ясной, как разбавленное пиво времён Горбачёва, не к ночи помянут будет, аспид! Прокоп Устинович и крикнул бы, но спазм схватил горло и стремительно опустился до самого асфальта, заблокировав по пути все выделительные отверстия. И то, что ранее казалось неизбежным, стало теперь проблематичным или вообще невозможным. Но пук старик всё-таки выдал. Только был он как последнее желание приговорённого к смертной казни в советской тюрьме, то есть никаким.

А Кузьминична на Цфасмана даже не смотрела. Предметом для её глазной атаки была почему-то выбрана Филипповна. Бывший контролёр подошла к старику и старухе и сказала, лениво отцеживая слова через искусственные зубы:
– Мужчина, во-первых, не заставляйте меня два раза повторять – не люблю, а во-вторых, срыгните в туман. Не дело это для настоящего мужика – принимать участие в таких грязных разборках. А ещё лучше встаньте за мою спину – вам же лучше будет.

Ей, видимо, было недостаточно слов, посему она взяла Цфасмана подмышки, легко подняла и без видимых усилий переставила его себе за зад. Причём это было сделано таким образом, что Прокоп Устинович оказался стоящим спиной к старухам и сурово целился своей тростью, которую не успел убрать, в пустоту. Со стороны казалось, что две бабки жостко трут по жосткой теме, а старикан их охраняет. Но до Цфасмана стал доходить идиотизм его расположения, и он развернулся, дабы видеть происходящее за спиной.

А там было на что посмотреть.

Прокоп Устинович мечтательно прикрыл глаза и увидел, как наяву, двух молодых женщин с завязанными платком лицами в грязных дорожных плащах и широкополых пендосских шляпах. Они сурово смотрели друг на друга и правые их руки едва касались рукояток верных Смит-енд-Вессонов, висящих на крутых мускулистых бёдрах. Играл на невидимом пианино невидимый Фаусто Папетти, и ветер выдавливал слёзы из глаз Цфасмана.
«…
– Мне очень жаль, Жирная Берта, что твоя Гнедая сломала ногу, но Боливар двоих не вынесет.
– И мне очень жаль, Вонючка Джил. Но Боливар понесёт к богатству меня, а ты будешь лежать здесь с простреленным лбом.
– А вот уж хуй, Жирная Берта!
– А вот и ни хуя, Вонючка Джил!..»

Прокоп Устинович вздрогнул, потому что ему показалось, что в его мечты ворвалась реальность. Он открыл глаза и понял, что ему не показалось – дамы, действительно, стали беседовать за жизнь.

– Ты никак не успокоишься, бывшая гроза окрестных помоек? – вопрошала Кузьминична.
– «Бывшая» – это потому что ты там теперь хозяйка? – парировала Филипповна.
– Я не хочу называть тебя пиздой с ушами, потому что из этого названия остались только повядшие уши, остальное заросло…
– Ты, штрудель яблочный! Не стой у меня на пути! Сожру!
– Попробуй! Только не подавись… – Кузьминична резким движением выхватила с бедра свой Смит-энд-Вессон… (тьфу ты, блять!) она вытащила из кармана ингалятор, поднесла ко рту, нажала кнопку и занюхала оттуда минимум половину. А максимум всё, потому что она лихим движением отбросила пустой флакон в сторону, убив пролетающего мимо воробья.
– Да ты знаешь, что я была чемпионкой по самбо в своей коммуне в сорок седьмом году? И сейчас я тебя заломаю!

С этими словами Филипповна подбежала к врагу и упёрлась своим тощим боком в выдающиеся части вражеского брюха, почему-то не провалившись в них. Никто не знает – была старуха чемпионкой по самбо или всё знакомство с этой жуткой и смертоносной борьбой у неё состояло в телезрении, но Филипповна попыталась схватить Кузьминичну за шиворот и бросить через бедро. Однако с самого начала всё пошло не так, как хотелось старухе. Обхватить плечи не позволили её короткие лапки и могучее телосложение врага. Но захват всё же был за какую-то часть одежды произведён, и Филипповна потянула Кузьминичну на себя, подставляя под врага худосочное своё бедрышко. Кузьминична стала сопротивляться и подалась назад. Филипповна стала тянуть сильнее, Кузьминична – сильнее проседать назад. Раздался дуэтный бздёх, достойный описания в книге Гинессова, на который наложился хруст и треск старого позвоночника…

– Ой! Бля! – сказала Филипповна, которую переклинило, и перестала тянуть Кузьминичну на себя. Потеряв уравновешивающую силу, Кузьминична легко пошла назад, утягивая за собой своего врага, и ляпнулась (…хотелось бы сказать: на асфальт, но вот и ни хуя!) на Цфасмана, похоронив его под собой. Сверху на кучу просроченных аминокислот приземлилась Филипповна, согнутая в букву «Зю». Петру Устиновичу не было больно – его аккуратно обволокли прелести Кузьминичны. Век бы так лежал. Но как в этом положении дышать? Ведь снабжать свою тушку кислородом надо? Надо. А как? Прокоп Устинович решил сказать: «Милостивые государыни! А не пойти ли бы вам нахуй с меня? Ибо ну вас в песду! А мне жить хочется!» Но вместо этого из его сдавленного организма вырвалось только:
– Пик!

– Мужчина! Вам плохо? Сейчас, – заявила Кузьминична и заворочалась. Лучше бы она этого не делала, потому что первым движением старуха скинула с себя Филипповну, и она съехала с импровизированной горки, при этом не меняя позы. А вторым – она выдавила из всех отверстий Цфасмана огромное количество жидкости, используемой в ненародной медицине в качестве анализов.

– Спасите, – почти мысленно сказал Прокоп Устинович и приготовился к встрече с Лениным.

Но на счастье стариков мимо проходило трое не совсем трезвых мужчин. Наржавшись вдоволь над незадачливыми старыми пердунами, они всё-таки поставили на ноги Кузьминичну, посадили на жопу Цфасмана и разогнули Филипповну. Двух узаборных подруг Филипповны спасло МЧС, стало быть, выполнило их просьбу. Прокоп Устинович, отдышавшись, согласился прогуляться с Кузьминичной, как со спасительницей. Сначала спасительницей, а потом… Что было потом, они договорились никогда не вспоминать – страшно.

А через месяц Цфасман и Кузьминична решили пойти к алтарю, чем вызвали великолепный и потрясающий ахуй со стороны внуков и детей, точивших всё, что можно точить на стариковские квартиры. Но молодожёны вручили наследникам по хую в каждую лапу и отключились от внешнего мира. Ах! Как сексуально причмокивала Кузьминична верхней вставной челюстью, пытаясь жевать картофельное пюре! Как мужественно попёрдывал в диван Прокоп Устинович, налопавшись тушёной квашеной капусты с сосисками, готовить которую была известной мастерицей его молодая жена. Потом они стали копить деньги, дабы отнести их в «Они-больниц», где, как говорят, правят хуй даже тем, у кого он уже полвека с тросточкой ходит.

Они счастливы.

Тут надо бы сказать пиздец, что означает «точка». Но хуй-то там.

Однажды Прокоп Устинович, возвращаясь из «Они-больниц» с шевелящимся (уже!) хуем, увидел мирно беседующих и даже слегка посмеивающихся Кузьминичну и Филипповну. И что-то ему настало печально от сей картинки. Встретивши свою жену дома, он тихо и вежливо спросил её:
– А нисхуя ли ты, кобыла старая, сидишь и пиздишь с каждой блядью, которая чуть меня не запиздила?!

На что Кузьминична, не теряя гордости, ответила:
– Прости меня, Прошенька! Песду нестроевую! Бес попутал, но всё это от любви ниибацо!

И рассказала ему такую сказку. Она давно влюбилась в Прокопа Устиновича. Кузьминична смотрела, как с мужественной наглостью он пихает ей в морду своё ветеранское удостоверение, как уверенно обходит небольшие лужи, как сильно нажимает на ручку своей трости. Любила давно, но не знала, как сказать ему об этом. Тут она абсолютно кстати вспомнила, как делали в её детстве. Только кто так делал – пацаны или девчонки – убей не вспомнить с её-то склерозом. Подговорила, что будто Филипповна нападёт на Цфасмана, а она – Кузьминична – его спасёт. Что из того вышло Прошенька сам знает. Кузьминичне стыдно, но больше такого не повторится. Блядь будет!

Прокоп Устинович задумался. С одной стороны, вроде бы как обман. Но с другой, любовь. Слеза удовлетворения вытекла из его старого глаза. И так потрясло его это осознание, что лечение, незаконченное в «Они-больниц», закончилось прямо тут. И кстати, так им хорошо было, что они и не знали такого кайфа в молодости. А может, просто забыли.

…А Филипповна стала другом семьи, и по-доброму завидуя подруге (оказывается!), слушает про их престарелую и безудержную еблю. Глаза её маслятся. Но это же глаза, а так, что она – курва какая – воровать у подружки?

Так и живут.

Вот теперь точно пиздец