...Кортеж, состоящий из одного чёрного люксового "Мерседеса" и не менее чёрного здоровенного джипа, висящего на хвосте у "мерса", как за верёвочку привязанный, летел по небольшой, залитой морозным солнцем подмосковной деревне.

 

 

Большую часть года дорога здесь была весьма ухабиста, местами и вовсе увязнешь, но сейчас снег выровнял неровности, а мороз сделал покрытие крепче бетона, и кортеж мог лететь безо всякой опаски, оставляя за собой лишь лёгкую позёмку.

 

 

На улице не было ни души, но, как это обычно и бывает во всякой деревне, - за кортежом наблюдали десятки глаз.

 

 

Машины остановились перед симпатичной старенькой деревенской церковью.

 

 

Из джипа выскочили трое широкоплечих ребят, одинаковых на вид. Издалека могло показаться, что они - в одних костюмах на морозе, но на самом деле на них были довольно симпатичного кроя приталенные куртки, утеплённые тонким интеллигентным слоем меха.

 

 

Двое телохранителей привычно обозначили периметр, а третий, самый большой, распахнул заднюю дверцу лимузина.

 

 

Из неё выпрыгнул на вольный воздух невеликого роста кругловатый мужчина в пальто и очках в тонкой золотой оправе. На вид человеку было лет сорок, сорок пять. Явно меньше пятидесяти. Было видно, что мужчина склонен к полноте и тратит много времени и сил на то, чтоб не набирать лишний вес. И хотя толстяком его никто бы объективно не осмелился б назвать, - всё равно он производил впечатление какого-то округлого тела.

 

 

Мужчина сморщился, сощурился на ярком солнце, потом громко чихнул, и - весело, по-мальчишески рассмеялся, что-то сказав главному телохранителю. Тот ответил вежливой улыбкой на шутку шефа. Пассажир лимузина быстрым шагом зашёл в храм. Главный телохранитель прошёл за ним, а следом, с некоторой регламентной паузой, в церковь вошёл один из охранников периметра, второй же остался у дверей снаружи...

 

В церкви было тихо, тепло, но не жарко. Глаза человека в пальто постепенно привыкали к церковному полумраку после яркого солнца. Роспись в храме была богатой... Чувствовалось, что это - старая церковь, намоленная, которой повезло даже во время советской власти не быть заброшенной, не скатиться в мерзость запустенья, не стать поставщиком кирпичей для колхозных коровников. Человек в пальто подал еле заметный знак своему телохранителю: то, что надо, приехали! Тот почтительно застыл в нескольких шагах от босса.

 

Могло показаться, что в церкви никого не было. На самом деле, где-то в тёмных углах копошились две старушки. Одна переставляла свечи, убирая огарки возле икон, другая подметала. Но увидев пожаловавших прихожан, бабушки сократились до мышей, до полной незаметности.

 

...Человек в пальто долго молча смотрел на распятого на кресте Христа. Сначала через очки, потом, словно вспомнив - снял их, убрал в футляр. Неуверенно (но правильно) перекрестился. Подумал: "Самое трудное - начать!"

 

"Господи! Грешен аз... Многогрешен... тяжки грехи мои..." - и сам почувствовал фальшь. Словно не своими словами заговорил, а какие-то куски давно позабытой пионерской клятвы вдруг выплеснуло сознание. Говорил - и не думал, не понимал, чего говорит.

 

"Грехи мои... да прости мне... Да ёлки-палки, Господи, ну, какие грехи?! Вот когда я ту аптеку жалкую на Большой Никитской у вдовы одного урода отжал - грех это? Наверное. Но ведь и не вдове этот подвал принадлежал, а уроду, штоб ему... земля пухом... Между прочим, я вдове хоть несколько миллионов перечислил, неплохие по тем временам деньги! Другие бы вообще ничего не дали..."

 

"...и потом, Господи, вот говорят: если, мол, грешен, то обязательно - кровавые мальчики должны ночами приходить. А я сплю, как ребёнок, спасибо тебе, Господи! Сны мне почти не снятся, а если снятся - то яркие, детские, или - извини, Господи! - эротические. Что тоже неплохо! Значит, не чувствую я за собой никакой вины? Или не ведаю? Или не знаю? Скажи, Господи!" - требовательно нажимал на Спасителя человек в пальто, привыкший, что люди, обычно, от его этого напора, от неоспоримой логичности его построений (так он думал) начинают сдуваться, подобострастно глядеть в глаза и соглашаться со всем, что он говорит.

 

"Вообще, если б Ты хотел, чтоб все мы без греха жили б - ну, разбросал бы кренделей небесных, чего тебе, так сложно, чтоль? Чтоб забыли мы о голоде-холоде, бедности-нищете... Вот клянусь тебе, Господи, мне много-то не надо! Я бы тогда не стал бы никого гнобить, жил бы себе спокойненько..."

 

"...но у Тебя не только манны небесной не допросишься, так Ты ещё норовишь вон, жизнь усложнить - зима вон холодная какая, чтоб любой голый замёрз! А болячки насылаешь, лечение которых любого богача разорит!" - тут человек в пальто заметил, наконец, что отчитывает Создателя, как нерадивого собственного управленца, которого уволить пока жалко, но которым уже сильно не доволен. Он даже хлопнул себя не сильно по губам.

 

"Что ж говорю-то, Господи! Прости дурака! Прости! Как есть дурак!" - он пристально вглядывался в печальный лик на кресте. Лик был совсем не грозен, наоборот, было похоже, что вот с крестом Спаситель давно смирился, но исповедь человека в пальто доставляет ему гораздо больше страданий, словно зубная боль. Исповедующийся опустил голову и попытался вновь настроиться на покаянный лад. Для этого прокрутил ленту жизни. Память у человека в пальто была хорошая, а лента - яркая, и хотя много в ней было сомнительных мест, а много и стрёмных, и подлых, и гнусных - память его отсекала это жёстко и непримиримо: этого НЕ БЫЛО!

 

...Когда человек в пальто был умильным упитанным мальчиком семи лет, примерным октябрёнком, у него умирал дедушка. Дедушка был героем войны, дедушка ходил на все праздники в школу к старшему брату мальчика, выступать на всяких пионерских мероприятиях, рассказывать, как бил немца. А вот к мальчику - не успел. Слёг, да понял - всё. Подозвал он тогда к себе семилетнего внука, и неожиданно рассказал: "А я ведь в тюрьме сидел... Как американский шпион... в 1948 году мы с твоей бабушкой и мамой, которой тогда было 5 лет всего, из Румынии вернулись, где я после войны помогал восстанавливать народное хозяйство - аэродромы строил... Меня в Москве сразу и арестовали... сказали, что связан с иностранными спецслужбами, поскольку были у меня контакты... а я... никогда... я всегда был честным человеком!" - дед разволновался, схватил внука за руку, и тот испугался. А дед закончил: "Отсидел шесть лет... ни за что... а дали десять! И мать с Клавой (бабушку с мамой, понял мальчик) - сослали под Караганду, они чуть не померли там... Сволочи!" - снова заволновался дед...

 

Когда деда похоронили, мальчик рассказал бабушке о предсмертном признаниии старика. Бабушка боготворила Сталина, его портрет стоял у неё на прикроватной тумбочке. Она близко-близко наклонила своё строгое лицо к лицу мальчика, и, не мигая, глядя ему глаза в глаза, жёстко промолвила: "ЭТОГО НЕ БЫЛО! ЭТОГО НИКОГДА НЕ БЫЛО! ТЕБЕ ЭТО ПОКАЗАЛОСЬ!" - и мальчик сразу поверил, что ему это показалось. Не было признания деда, помстилось, приснилось!

 

Взамен бабушка подарила ему эту способность памяти, уникальную: в дальнейшем, когда мальчик совершал какую-нибудь гнусность, он просто представлял себе бабушку, взгляд ледяных, не мигающих глаз, и её голосом произносил по отношению к нежелательному эпизоду: "Этого НЕ БЫЛО! ТЕБЕ ЭТО ПОКАЗАЛОСЬ!" - и сразу становилось спокойно и хорошо на душе.

 

...Когда первую жену тащил на аборт - не нужны были ему дети, хотя денег уже было немеряно - молод был, не хотелось. И потом, когда расстались с ней. И потом, когда она проклинала его, потому что выяснилось, что детей больше у неё не будет. После развода с ним она пила. Он не интересовался её судьбой: ледяные глаза бабушки произнесли успокаивающее: "ТЫ ВСЁ СДЕЛАЛ ПРАВИЛЬНО! ОСТАЛЬНОЕ - ЭМОЦИИ! ЭТО ТЕБЯ НЕ КАСАЕТСЯ! ТЕБЕ НЕ В ЧЕМ СЕБЯ УПРЕКНУТЬ!" - и всё, даже сейчас, когда перед Ликом Спасителя он это вспомнил - его не кольнуло это, как грех.

 

Вскоре сталинистка-покойница только и успевала раздавать индульгенции! Человек в пальто как-то отрешённо подумал, что если бы его спросили про подлинный секрет его успеха - ему следовало бы в качестве основной предтечи упомянуть свою бабушку: именно ей он обязан всем, а главное - душевным комфортом и внутренней гармонией, тем, что спокойно спит, видит прекрасные сны, что не терзается чужой болью, унижением, поражением, разломанной судьбой...

 

Он всё ещё крутил калейдоскоп своей жизни, весёленький синематограф, и, как понимаем, даже в сомнительных местах ничего не ёкало в душе человека в пальто, он смотрел на них, как на случившееся не с ним, или - "так было надо", "всё сделано правильно". Кроме того, всегда кто-то оказывался больше грешен, чем он. И с покаянием не получалось: "Господи, ну хорошо, я - грешен! Но этот-то биндюжник (человек не сомневался, что Бог понимает, о ком идёт речь, без имён) - меня кинул, а остальных партнёров вообще пересажал! Семьи их теперь нищенствуют, так он им и даже детям их кислород по перекрывал, гнида, где смог! А сам в Госдуме теперь сидит, с трибуны патриотизму учит, да законы запретительные штампует! Ну и что, я, разве, ему подобен? Да ему в аду надо рашпили раскалённые в зад загонять, и то небось недостаточно по делам его!

 

Или хотя бы взять риелтора вот этого, гаврика! Не, ну как прокатил он меня, Господи! Ну Ты бы видел! Хотя Ты видел... МЕНЯ! Как лоха педального! Риелторы в Москве - это вообще, по-моему, слуги Сатаны, прости Ты меня, Господи, за прямоту! Йобнул бы Ты, Спаситель, этому гаду молнией в темечко, чтоб у него яйцы отвалились, и гандоньи его глаза лопнули бы..." - человек сжал маленькие кулачки, но снова очнулся, прикрыв рот рукой и даже присев от неожиданности: "Да что ж меня несёт-то так! Господи, прости, Господи - прости, Господи - прости!" - он мелко и часто-часто закрестился...

 

Телохранители скучали, глядя на потемневшие лики икон. Длительное пребывание в церкви немного угнетало этих ребят: появлялись нехорошие, зыбкие, как дрожь в предпростудном состоянии, мысли, о том, что помимо физической силы и меткого глаза, на которые они привыкли полагаться и вокруг которых крутилась вся их жизнь, профессия, благополучие, - существует ещё и другая сила, неподвластная им, непонятная, и от того - пугающая, и против этой силы они - просто испуганные дети...

 

Старушки из тёмного угла глядели на странного прихожанина и его спутников, и тихим шёпотом переговаривались:

- Кто это, Петровна?

- Да рази я знаю? Принесла залётного нелёгкая, прости, Господи, мою душу грешную! - она быстренько перекрестилась, привычным жестом, - словно привычное место почесала.

- Ишь, корёжит его как, грешника, видала?! Стоит, губёшками шлёпает... Знать, грехи замучили - приехал!

- А батюшка-то наш где?

- Так должон подойти...

 

Словно услышав её, в церковь вошёл запыхавшийся батюшка: весть о неожиданных гостях дошла до него ещё на окраине деревни, ближе к середине, если верить слухам, кортеж пришельцев состоял из десяти порше кайенов с чеченцами в бронежилетах и автоматами наперевес. Поэтому батюшка дышал часто и волнительно, но явно обрадовался, увидев всего лишь джип с мерседесом, и - русских...

 

На скрип входной двери человек в пальто обернулся, заулыбался, и, в последний раз повернувшись к алтарю, перекрестился медленно, вдумчиво, с поклоном - исповедался. И без попа обошлись - даже хорошо, что его не было. Нам в таких делах посредники не нужны, мы и напрямую договоримся - весело думал человек в пальто.

 

Твёрдым шагом он направился к священнику, тот вопросительно вытянулся, а человек в пальто вдруг взял его руку, и крепко пожал её, словно только что вручил ему медаль победителя соцсоревнования.

 

После чего, не глядя и не интересуясь им более, таким же твёрдым шагом направился к выходу, задержавшись лишь у ящика, куда собирали пожертвования. Он достал из бумажника две пятитысячные купюры, и, специально немного мешкая (чтоб и поп, и бабки, и даже собственные телохранители увидели и разглядели), опустил их в щель ящика. Потом совсем уж по-свойски подмигнул батюшке, застывшему посреди церкви, и, абсолютно довольный собой, - вышел из храма.

 

На душе человека в пальто всё пело, а залитая морозным солнцем и засыпанная снегом крошечная подмосковная деревня казалась идиллией.

- В Москву, Сергей Петрович? - спросил вышедший предупредительно из машины водитель.

- В Москву, Саша, в Москву! - потягиваясь и разминаясь, перед тем, как надолго погрузиться в недра лимузина, весело сказал человек в пальто, и надел очки в тонкой золотой оправе. - Сегодня разговеться хочу: исповедывался, как никак! Такая благодать - как заново родился! Так что в баню нашу поедем! - шофёр понимающе закивал, тоже, отвернувшись от шефа, перекрестился на церковь, и залез на своё место в машину.

 

...Вскоре кортеж, оставляя после себя лишь морозную позёмку и странные воспоминания - выехал из деревни. Навсегда.

 

©hvatkin.com