Вчера моя дочь, барышня томная, нравная, сочиняющая стихи, музицирующая на гитаре, любящая, наконец, поваляться в постели часиков до 12 утра… пошла в армию. 

Понимаю, что окончание этой фразы для российского читателя может показаться диким. Ну сначала, конечно, она пошла в армию до пятницы — новобранцев, как правило, на первую же субботу отпускают по домам: возможно, показать, что жизнь не кончилась и мамино крыло по-прежнему рядом. 

Время нервное: весь наш двенадцатый класс постепенно — по мере персональных дат рождения — подгребает военная машина. Чуть ли не каждый день гудят отвальные — то у Иры, то у Шломо, то у Марка, то у Шимона. 

Поздно вечером звонит уже с базы «забритый» утром Шимон и диктует моей дочери: «Значит, так: в палатках холодно, бери все теплое, что есть в доме, — вязаную шапку, перчатки, свитера!» 

Честно говоря, матерью солдата я уже однажды была, лет двенадцать назад, но как выяснилось, многое забыла. Например, то, что новобранцы в израильской армии собираются на службу примерно так, как бравый Портос в романе Дюма экипировался перед военной кампанией во славу короля и Франции. То есть заботы о некоторых деталях экипировки лежат на плечах семьи. И за две недели до призыва мы, высунув языки, скупали по магазинам теплые мужские кальсоны (да-да, с ширинкой, неважно, декабрьская ночь в палатке слезам не верит), мужские майки с начесом, теплые носки, ботинки, наконец. 

— Как — ботинки?! Армия не выдает ботинок?! — восклицаю я возмущенно. 
Нет, армия потом возвращает расходы, но ботинки ребенку надо выбирать отдельно, подбирать тщательно, по ноге, пробовать, менять, требовать другие, затем топать, прыгать и опять примерять. Мамин глаз надежнее. 

Опять же, простыню и подушку изволь тащить в армию тоже. 

- Что-о?! — кричу я. — У Армии обороны Израиля нет денег на подушки для солдат?! 

Да есть, конечно, есть… Но пусть-ка этот изнеженный «мами» поспит в холодной палатке, подложив под голову свою армейскую куртку. Такая вот первая трезвящая плюха, как в той песенке из трофейного американского фильма времен Второй мировой, которую всю жизнь напевает другой солдат в семье — мой отец: «Здесь вы в казарме, мистер Грин! Здесь нет подушек и перин! Завтрак в постели и в кухне газ — эти блага теперь не для вас!»… 

Накануне призыва и у нас дома гуляли по-человечески: выпили, как взрослые, блевали, как взрослые, уронили на балкон соседей внизу цветочный горшок и три пары разных ключей. Наутро хмурый сосед Давид стучит в дверь и молча протягивает эти ключи моей дочери. В глазах его — осуждение. Та рассыпается в извинениях: это была вечеринка перед призывом, и ребята… 

- Ты идешь в армию? — его лицо расплывается в улыбке. — Какие войска?.. Молодец. А я был в морском десанте… Ну, счастливой службы, солдат! 

В этом обществе все — солдаты. Даже те, кто не успел послужить по возрасту или по здоровью. Все солдаты — мамы, папы, бабушки и дедушки, братья, сестры. По пятницам вся страна ожидает своих солдат на побывку, все автобусы приобретают изнутри густо зеленый, бежевый, серый колер военной формы разных родов войск. Никто не жалуется, что в тесноте его пихнули дулом винтовки. 

Вчера утром, в день призыва, мы отвезли свою нежную девочку на сборный пункт. А там — зрелище посильнее, чем «Фауст» Гете, причем значительно сильнее: целый цветник рыжих, темноволосых, каштановых кудрей… День призыва такой — девчачий. А вокруг, у двух автобусов, сопровождающие — их сверстники с винтовками. И уже стреляют глазами направо-налево представители обоих полов.

— Господи! — бормочет мой муж. — Что за жизнь фронтовая… 

Да, жизнь такая, что множество молодых пар в этой стране изначально — боевые товарищи. 

Дают команду — по автобусам. Заплаканные мамы кричат последние указания — не забывай заряжать мобильник! Надень на ночь две пары кальсон!!! 

Ребята с автоматами влезают последними в обе двери, автобусы разворачиваются и выезжают со двора на шоссе. Мы же плетемся к своей машине и сразу — рука сама тянется — включаем радио. Новости наших будней: из густонаселенных кварталов арабского Хан-Юниса палестинские боевики продолжают обстрелы еврейского района Гуш-Катиф. Ответный огонь открыл наш батальон бригады «Голани». 

— Ты не помнишь, — спрашивает меня муж, — она взяла синий свитер? 

Ружьё для Евы

А все-таки лучше бы глазками стреляли. 

Кончена жизнь — в моем доме появилось ружье. Не в том смысле, что оно должно непременно выстрелить в четвертом акте, а в том смысле, что покоя от него нет, как от недельного младенца. 

Ружье выдано солдату Армии обороны Израиля, а именно моей дочери Еве в порядке прохождения курса молодого бойца. Она звонит нам с базы, захлебываясь от восторга и гордости: 

— Ма, я классно стреляю! Меня командир похвалил! Я знаешь, сколько выбиваю! 

(Вообще-то странным образом у нас в семье все неплохие стрелки. А сын так вообще был лучшим ночным стрелком в роте. Так что я не особо удивляюсь.) 

— Нас учили сегодня разбирать и собирать ружье, и я классно это делаю! 

И вот это самое ружье (между прочим, хорошеньких несколько кило) должно находиться при солдате днем, ночью, в ванной, в туалете — куда бы солдат ни подался. Если он в форме. Устав такой. 

Мы, предки то есть, — безнадежные лапти — все время обнаруживаем свое невежество и отсталость. Вот на автобусной станции в Иерусалиме мы встречаем ее, отпущенную в увольнительную на субботу. Вот она появляется с огромным солдатским баулом на плече и с немалым рюкзаком за плечами. Ружье тоже на плече, и этих хрупких плеч явно не хватает для всего багажа, где бы еще взять парочку? 

— Дай подержу, — я протягиваю к ружью руку. В ответ — округлившиеся от возмущения глаза: 
— Ты с ума сошла?! 

Вообще-то, что мы с отцом сошли с ума, мы узнаем теперь с перерывом в несколько минут. Например, вечером в субботу она собралась встретиться с друзьями в баре в Иерусалиме. 
— Господи, неужели я сниму наконец эту зеленую робу и надену человеческую юбку! Но куда спрятать ружье? 

— Пусть лежит себе в шкафу, — неосторожно предлагаю я. 
— Ты с ума сошла?! А если в дом ворвутся враги?! 
— Ну запри в комнате, а ключ проглоти, — советует отец. 
— Папа!!! Ты с ума сошел?! Дверь в комнату выбивается ударом ноги! 

Отец вздыхает и замечает, что его служба в Перми среди снегов и морозов в казарме на 200 человек была гораздо проще… 

Наконец за Евой заезжает прямо со своей военной базы ее друг Шнеур, или попросту Шнурик, и наш дом благословляется еще одним ружьем Сейчас мы уже можем держать против врагов круговую оборону. Сначала оба ответственных стойких солдата, сидя на ковре, осматривают свои ружья (идиллия по-израильски), потом бродят по квартире, раскрывают шкафы и кладовки, придумывают тайники, пытаются просчитать логику врага Ура, выход найден! Оба ружья-близнеца укладываются на бочок на дно ящика Евиного дивана, заваливаются одеялами и подушками, дверь в комнату запирается на ключ, который прячется в тайнике в кладовке. 

И вот уже два радостных штатских обалдуя выскакивают из дому, чтобы успеть на автобус… Через час я слышу в кладовке копошение. Это муж что-то ищет. 

— … куда они запропастили ключ от ее комнаты, не знаешь? Я забыл там фломастеры, а мне до завтра… 
— Ты с ума сошел?! — кричу я. 

Последним автобусом ребята возвращаются из Иерусалима. Из своей комнаты мы слышим, как закипает на кухне чайник… 

Потом долго разыскивается тот самый ключ в кладовке, при этом роняется с полок все, что спокойно стояло там месяцами… Наконец каждый укладывается, потому что подниматься завтра в половине пятого и тремя автобусами добираться до базы — на другой конец страны, вернее, каждому — в свой конец своей небольшой страны, ибо курс молодого бойца они проходят на разных базах. 

Утром гром будильника поднимает меня, отца, нашу собаку, соседей в квартирах под и над нашей… 

И только два солдата, два защитника родины спят по своим углам в обнимку со своими ружьями — сладко, надежно, беспробудно… 

Как дети. 

Присяга

Воинская присяга в Армии обороны Израиля — дело серьезное, торжественное и даже волнующее. Но… все-таки и эта церемония, как почти все церемонии в стране, напоминает выезд на пикник большого шумного семейства. На присягу любимого отпрыска едут родители, братья-сестры, бабушки-дедушки с домашними животными, а также соседи-друзья с рукописными плакатами — как болельщики на спортивные состязания. 

С утра огромный пустырь перед военной базой начинает заполняться машинами разных марок, а на обочине вдоль огромного плаца солдатики выставляют для родных ряды пластиковых стульев. 

Мы приехали едва ли не первыми и сразу заняли места в нужном ряду — повезло! — уже через час публика рассаживается на земле, сидит на корточках, с любопытством бродит с фотоаппаратами и видеокамерами по той части плаца, куда их пускают, потому что поодаль на столах выложены ружья и высокими стопками лежат Пятикнижия в синих тисненных обложках. И вот туда-то подходить нельзя — столы охраняют девушки в форме… 

— Боже, — замечает мой муж меланхолично, — посмотри на этих бравых солдат: как они воюют с этими попами, с этими цицами?! 

Он вообще настроен критически и, кажется, продолжает оставаться патриотом Советской армии времен его службы в Перми, какие бы тяжелые воспоминания та ни оставила. 

А девочки действительно как на подбор, «у теле»… Как говорила моя бабушка, «нивроку, маешь вешч»… 

Туда-сюда по плацу бегает лохматая рыжая собака. Наверняка кто-то привез с собой и сейчас не может удержать на месте… 

Между тем напряжение возрастает, солдатская родня в возбуждении привстает и даже привскакивает с мест; наконец со стороны далеких, едва видимых отсюда армейских палаток раздается слаженный гул команд и топот ног: на плац повзводно выводят подразделения . 

Наглая рыжая собака по-прежнему свободно бегает по плацу, сопровождая каждый вновь появившийся взвод. Да что ж это, в самом деле, почему хозяева не отзовут ее, и как армейское командование позволяет псу болтаться под ногами марширующих солдат?! 
- Это разве строевой шаг! — замечает мой муж. — Вот у нас был настоящий прусский строевой шаг! 

Мне хочется попросить его заткнуться, но, увы, не могу не согласиться: советские солдаты на парадах шагали как-то… четче! Отрезанней! Их, выходит, гоняли тщательнее?! Недоработочка наша! 

А уже там и тут вспыхивают радостные вопли мам и бабушек: кто-то уже узнал своего… свою… Какие же все они одинаковые! 

- Ты ее видишь? — тревожно спрашивает меня муж с мечущимся по плацу взглядом… 

Я ни черта не вижу! В беретах, в форме — все девочки похожи одна на другую. Сердце колотится, как будто всех их сейчас погрузят на грузовики и отошлют на фронт… 

Но вот все выстроились — все четыре подразделения. С огромным трудом отыскиваем свою — с бледным серьезным лицом, вторую справа в третьем ряду в первом подразделении. У всех очень бледные и очень суровые лица. 

Наконец играют гимн и — по команде — солдаты с победными криками подбрасывают в воздух береты… Этим заканчивается церемония присяги, и мгновенно толпа штатских с воплями и объятиями смешивается с «зеленью». Вот тут и начинается настоящий пикник. Мамаши и бабушки торопливо разверзают необъятные сумки со «вкусненьким» и «домашненьким»… 

Мы в панике бросаемся на поиски своей и с трудом ее отыскиваем — незнакомую, с собранными по уставу на затылке волосами. 

Она стоит в окружении солдат и треплет по загривку рыжего пса! 

— Что это за пес, в конце концов?! — кричу я. — Где хозяева?! Оштрафовать, к едрене фене! - Мы — хозяева… — улыбаясь, отвечают солдатики. — Он здешний… всех знает, всех встречает-провожает… Это наш солдатский пес… 
…Вот такая у нас была торжественная воинская присяга… 

Картошка для мундира

Дочка голодает в израильской армии. 

Каждую пятницу, ближе к полудню, у меня дома раздается звонок. Я снимаю трубку и слышу страстный голос дочери: «Ставь жарить картошку, я уже в Иерусалиме!!!». 

Я хватаю самую большую сковороду, раскаляю масло и вываливаю на нее целую миску чищенной с утра и нарезанной картошки. 

Когда в первую свою побывку из армии она позвонила с воплем: «Го-о-оло-о-одна-ая-я-я как соба-а-ака-а!!!» — отец философски мне сказал: «А что ты думала? В любой армии всегда голодно… У нас в Перми, помню, плеснут тебе щей в миску, а там три синих пленочки плавают вместо мяса…». 

Ну, вваливается ребенок и, едва сполоснув руки, набрасывается на картошку… 

— Что ж ты голую картошку-то… — пытаюсь я сердобольно встрять, представляя, как же оголодала девочка, если ей одной лишь картошки довольно… — Вот, возьми баклажаны. 
Она с полным ртом: 

— Какие баклажаны?! Я их уже видеть не могу! У нас каждый день пять видов закусок с баклажанами… 
— Ну, рыбку возьми… 

Она вытаращивает глаза: 
— У меня рыба уже из ушей лезет! То тунец, то форель, то карп, то копченая, то соленая… 

Я несколько оторопела. 
— А курицу будешь? 
— Мам, ну сколько можно эту курицу есть! Каждый день курица?! 
— Минутку, ты сказала, что голодная… Я поняла, что вас плохо кормят. 
— Ужасно! Ужасно кормят! 

Тут я взялась за допрос серьезно. 

— Так. Давай с самого начала. Молоко дают? 
Она удивилась: 

— Молоко? А зачем? Оно на столах стоит, конечно, но только для кофе. Зачем его пить? Есть же йогурты, творог разный, кефир, ряженка, то-се… 
— А именно что — то-се? 
— Ну, сыры там всякие, какие-то каши дурацкие… Салаты… Яйца… омлеты в основном. Глазунью сделать как следует не умеют. Я говорю: «Дуду, не зажаривай слишком, я так не люблю!». А он, как назло, зажаривает и зажаривает! Когда с луком, так еще ничего, а когда с грибами — тут он вообще не умеет… 

— Понятно… — ледяным тоном сказала я. — А выпечка? 
— А что выпечка? Кому нужны эти круассаны и пироги — килограммы набирать? Это вообще еда нездоровая. И гарниры все эти… Я вместо них просто овощи и фрукты ем. 
— Знаешь что, — сказал мне отец. — Гони ты отсюда в три шеи эту зажравшуюся буржуйку! Дай сюда ее картошку, я доем! 
— Не-е-ет! — заорала дочь, обнимая тарелку. — Картошечка моя любимая, такую только мама готовит! 

…Помню, в самом нашем начале здешнем, лет пятнадцать назад, когда мы только обосновались на съемной квартире, когда я железно знала, что могу потратить на продукты в супермаркете только 20 шекелей в день и ни копейкой больше, к нам в гости приехал из Тверии (не из Твери) мой старый друг. К тому времени он жил в Израиле уже год и даже успел прослужить полгода в армии. И вот тогда он с возмущением рассказывал нам о здешних армейских «порядочках».

— Ужас! — говорил он, — нет сил смотреть, душа болит: то, что не съедается за завтраком, выбрасывается мгновенно. Не дай бог выставить банку йогурта в обед — накажут самым жестким образом. И главное — запечатанные, далеко не просроченные йогурты — все сметается в помойный бак! 

Мы ахали, качали головами, приговаривали: «Как же так, почему бы не раздать неимущим?! Какое попустительство, какое разбазаривание добра!». И нам казалось, что только бывшесоветский разум может навести в этой стране надлежащий порядок. А без нас пропадут, захлянут, выкинут, разбазарят… 

— Как тебе не стыдно, — говорю я дочери. — Помнишь, на Малой Полянке нас остановил солдатик, попросил 5 рублей, у него в авоське болтались булка и баночка кефира? Вот ему бы выпечку, которую ты не съедаешь! Или йогурты, которые вы сметаете в помойный бак. 

— Мама! — строго отвечает она. — Ты с ума сошла? Это запрещено! В армии продукты должны быть наисвежайшими! У нас и так проблем выше макушки. Еще не хватает, чтоб от тухлятины на марше весь полк обосрался! 

Мне нечего ей ответить. 

— Но почему именно картошка? — только спрашиваю я. 
— А это у кого что мамино любимое… Ирка по пельменям тоскует, Юдит ждет субботы из-за «пэсто»… Кто чего, словом… 

И я лишь плечами пожимаю. Но с утра в пятницу первым делом становлюсь в свой кухонный наряд. Сковорода наготове. 

Жду: вот-вот зазвонит телефон, и голос дочери пропоет нетерпеливо: 
— Еду-еду! Кар-то-о-ошечку-у-у!!!

(с) Дина Рубина

via isralove.org