Хроника объявленной смерти
Хроника объявленной смерти
// Вдова Александра Литвиненко рассказала Ъ, как умирал ее муж
 |
||||||||||||||||||
| «Он говорил: "Марина, ты не представляешь, какое у меня чутье. Я как ищейка – чувствую опасность, шерсть дыбом, и я это все сразу контролирую". Он в последнее время говорил об ощущении опасности. Он очень серьезно отнесся к принятию в России закона о возможности проведения спецопераций за границей. Он верил, что будут это делать» | ||||||||||||||||||
|
|
||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||
Отравленный в Лондоне полонием Александр Литвиненко так и не узнал, что стало причиной его смерти. Если бы он умер на один день раньше, причину его смерти не узнал бы никто. В интервью специальному корреспонденту Ъ НАТАЛИИ Ъ-ГЕВОРКЯН вдова бывшего офицера ФСБ МАРИНА ЛИТВИНЕНКО подробно рассказала, что произошло с ее мужем, как его лечили и что говорил по поводу отравления сам Александр Литвиненко.
"Все это очень странно. Меня просто в сортире замочили" – Сколько лет вы уже живете в Англии?– Все случилось ровно шесть лет назад – 1 ноября! Тогда мы сюда приехали. Это же все ужас, мистика... 1 ноября мы с Сашей решили устроить семейный ужин в честь годовщины нашего приезда в Англию. Саша пришел домой, даже к Ахмету (Закаеву.– Ъ) не заглянул, как обычно. Поднялся наверх, быстро проверил информацию в интернете, и мы с ним вместе ужинали.
– А когда ему стало плохо?
– Сейчас я вам расскажу. В каком-то смысле только вам, потому что английским журналистам так не расскажешь. Эти все детали... Ему стало плохо в эту ночь – с 1 на 2 ноября. Он довольно рано пошел спать – часов в 11, сказал, что у него на следующий день утром важные встречи. Я какое-то время возилась по хозяйству. Потом пришла в спальню. Ему уже как-то было нехорошо. Он сказал: "Меня сейчас вырвет". Почему, говорю, мы с тобой вместе ели, одно и то же, почему же меня вообще не тошнит, а тебя тошнит? Его вырвало в первый раз, очень сильно, но у меня не возникло каких-то опасений – ну, вдруг еда, бывает... Потом, когда это случилось уже в третий раз, нас это напугало. Я сказала: "Саша, давай желудок промоем марганцовкой". Ну такой классический вариант. Он выпил, его снова начало выворачивать. И снова... Он сказал: "Марина, я пойду спать с другую комнату, тебе вставать в шесть утра". Он ушел в другую комнату.
Я часа в два ночи отключилась до шести утра, а когда проснулась, увидела, что он не спит и измученный очень. Он сказал, что рвота была какая-то ненормальная, серого цвета. Мы позвонили одному русскому врачу, к которому иногда обращались. Я сказала, что муж заболел как-то странно, что, может быть, это желудочная инфекция. Доктор не смог приехать – он был после операции – и посоветовал купить лекарство, которое восстанавливает флору желудка. Я побежала в аптеку, купила лекарство, Саша его выпил. Может быть, интервал чуть-чуть увеличился, но рвота не останавливалась. Все это было так странно. А он еще ухитрялся шутить. В очередной раз вернувшись из туалета, сказал: "Марина, все-таки что-то не так, все это очень странно. Меня просто в сортире замочили". Представляете?
– Важные утренние встречи, видимо, пришлось отложить?
– Это продолжалось весь следующий день – рвота, спазмы желудка. Потом, ночью, он мне говорит, что у него такое ощущение, что он не может дышать, сердце перехватывает. Он лежал под очень тонким одеялом и все время открывал окно, чтобы было холодно. Потом я замечаю что-то странное. Я ему все время мерила температуру, потому что если это инфекция, то температура должна была повышаться. А она у него падала – 35,7-35,8. Потом стала 33,6. Он мучился целый день, а в два часа ночи сказал: "Марина, я больше не могу. Вызови скорую помощь". Это была уже вторая ночь. Я вызвала. Приехали две девочки, посмотрели на него и сказали, что надо воды больше пить. Я сказала, что он пьет, но вся вода выходит. Они проверили температуру, давление, взяли анализ на сахар и сказали, что могли бы отвезти его в больницу, но там с ним будут делать то же самое, так что в этом нет смысла.
На следующий день, в пятницу, у него начался страшный понос. С такой же интенсивностью, как рвота. Саша сказал, что, похоже, там есть кровь. Тогда мне уже по-настоящему стало страшно. Приехал наш русский доктор. Он приехал, присел так, смотрит на Сашу. "Вообще-то странно",– говорит. Саша впервые стал на боль в желудке жаловаться. Врач говорит, что, похоже, была инфекция, а потом мог начаться воспалительный процесс. А когда он начал осматривать его и чуть-чуть нажал где-то, где и болеть-то вроде нечему, Саша вскрикнул и сказал, что очень больно. И тут доктор велел срочно вызывать скорую помощь, сказал, что это воспалительный процесс, гастрит, что угодно... Я вызвала скорую. Саша уже не мог идти, не мог пойти в туалет, настолько слабый был. И бледный очень. И все же мы тогда думали, что это отравление, никто особенно не волновался. Это Саша мне начал говорить: "Марина, это что-то ненормальное. Я когда в школе военной учился, мы вот такое отравление проходили, оно может быть при химическом оружии. Очень мне это напоминает". И все время жаловался на сердце – говорил, такое чувство, что сейчас остановится. Его увезли в госпиталь. Они там лежат по боксикам таким, как ячейки. Ему поставили капельницу. Ну, думаю, уже слава богу. У него было сильное обезвоживание. И он не ел ничего с первого числа.
"Я погладила Сашу по голове, и волосы остались у меня в руке" – А у врачей никаких подозрений не появилось?
– Нет, но их и нельзя ни в чем обвинять. Мы им говорим: "Проверьте, пожалуйста, на случай отравления. Случай нетипичный". Мы не хотели говорить, кто такой Саша, но все же сказали, что мы здесь получили политическое убежище, что это могло кому-то не нравиться. Они нас слушали, но и только. Я их не могу обвинять, в самом деле. Я себя все время виню: почему не настояла, почему не кричала, почему не заставила. В больнице сказали, что вот сейчас сделаем анализы и отпустим его домой. А ему в этот момент было очень плохо. Рвота прекратилась, он просил у меня по чуть-чуть холодной воды и обтирать ему лоб. Горел, видимо. Потом пришли врачи и сказали, что возьмут анализ крови, он будет готов через два часа, и тогда они решат, что делать.
Его все-таки оставили в больнице, я настаивала, что в таком состоянии домой отпускать нельзя. В воскресенье продолжались все те же симптомы, сильный понос с кровью. В понедельник вроде стало немного лучше, но так окончательно это не было остановлено.
Мне сказали, что завтра его выпишут. Я попросила встретиться с врачом, чтобы понять, какая нужна диета, нужно ли продолжать антибиотики, которые, насколько я понимаю, начали давать в субботу. Я провела в больнице весь вторник, а в семь вечера пришла сразу группа врачей. Они говорят, как в анекдоте: "У нас две новости – одна хорошая, другая плохая. С какой начать?" Я так, по-нашему, отвечаю: "Начинайте сразу с плохой". Они: "Мы его не сможем сегодня выписать". Ну, это не самое страшное. А хорошая? "Мы поняли, что с ним случилось. У него бактерия в кишечнике". И называют мне эту бактерию, даже на листочке написали.
Я влезла в интернет, нашла там про эту бактерию. И ничего не понимаю. Это такая бактерия, которая начинает активно размножаться и выделять токсины после того, как флора уничтожается антибиотиками. Но ведь когда он заболел, никаких антибиотиков не было! Значит, и бактерия эта не могла появиться до госпиталя. Так что же было?
– С того момента, как он попал в больницу, он уже не вставал?
– Нет, был момент в больнице, когда Саша стал себя даже неплохо чувствовать. Он по коридору походил, зарядку сделал. Я ему сказала, что пока зарядку лучше не делать. Врачи даже пустили его в общий туалет, до этого у него был индивидуальный. А потом вдруг к субботе у него начало болеть горло. Он попросил посмотреть, что там такое. Это было как-то ненормально – не покраснение, а гнойнички полосками появились. Он сказал, что очень больно глотать. В воскресенье стало чуть хуже. Врачи считали, что это тоже из-за антибиотиков – флора убита, возникает раздражение. То есть опять же им картинка была ясна.
– То есть до конца первой недели в больнице был вот этот диагноз – бактерия?
– Да. Но когда я приехала к нему в понедельник утром, тут у меня был первый шок. Он уже не мог открывать рот, вся слизистая была воспалена, язык во рту не помещался. Он сидел такой несчастный на кровати... Вот тут все мое английское терпение закончилось. Я начала орать, что вчера все было нормально, а сегодня он не может разговаривать, не может даже позвать сестру. Пришли врачи и сказали, что это может быть реакцией на антибиотик, что в истории известны два случая, когда с этим антибиотиком возникали подобные проблемы.
– А в какой момент врачи усомнились в своем диагнозе?
– В тот же день, когда врачи ушли, я погладила Сашу по голове, и волосы остались у меня в руке. Я говорю: "Саша, что это такое?!" Посмотрела, а волосы везде – на подушке, на плечах. Я к врачам. И тут они мне сказали, что анализы показали резкое падение иммунитета. Я спрашивала, просила объяснить мне, почему выпадают волосы. А они сами не понимали. Знаете, что они стали делать? Проверять его на СПИД и на гепатит. Он действительно стал каким-то желтым. Но все анализы были нормальные. Тогда же врачи впервые предположили, что костный мозг практически пустой, хотя точно они этого сказать не могли. И они говорили, что есть шанс, что он за десять дней восстановится.
– А психологически он был в каком состоянии?
– Он понимал, что это все как бы уже очень плохо, но он не хотел верить, он до последнего дня хотел... Мы все были уверены, что он выздоровеет.
"Он сказал, что этот человек ему не понравился" – Вы как-то обсуждали, что могло с ним случиться? Он не пытался анализировать?
– Вот эти две встречи 1 ноября, которые широко обсуждаются теперь, они для него и были странными. Именно странными, потому что встреча с Марио (Марио Скарамелла, итальянский бизнесмен, с которым Александр Литвиненко встречался 1 ноября в суши-баре Itsu.– Ъ) была абсолютна необъяснима. Для чего? Саша говорил, что все, что Марио ему передал, сам Марио получил по интернету. Так можно было и Саше это переслать по интернету. Саша говорил, что Марио вел себя странно, был очень нервный, сумбурный какой-то. Вторая встреча, где были Луговой и Ковтун (c российскими бизнесменами Андреем Луговым и Дмитрием Ковтуном Александр Литвиненко встречался в баре отеля Millennium Mayfair.– Ъ), вызвала сначала подозрение, но потом он начал отгонять эти подозрения, не знаю почему. Пытался найти какие-то объяснения... Может быть, он думал, что потом сам разберется, не хотел это со мной обсуждать.
– На этой второй встрече речь шла о начале какой-то совместной работы, каком-то бизнесе?
– Да. Как я поняла, в Англии многие русские открывают бизнес, и у англичан возникают вопросы к этим русским – кто они, те ли, за кого себя выдают. Возникла необходимость проверять информацию.
– То есть речь шла о своего рода консалтинге?
– Абсолютно да.
– И они хотели это делать вместе?
– Так я поняла. Лугового я знала. Ковтун появился где-то за месяц до того, что случилось. Я о нем раньше вообще не слышала. Была одна фраза, сказанная Сашей,– что с Луговым появился человек, который ему очень не нравится. Я не могу сказать точно, о ком шла речь, но Сашина фраза была такая. Он сказал, что он ему не понравился, потому что этот человек сказал фразу, что ему в жизни на все наплевать, его интересуют только деньги.
– А Луговой вам звонил, когда Саша заболел?
– Луговой позвонил один раз на мобильный после Сашиной смерти. Оставил запись на автоответчике. Он сказал: "Марина, это звонит Андрей Луговой. Мне очень странно, что происходит. Я сделаю все, чтобы понять". Андрея я встречала только один раз в жизни – на дне рождения Бориса Абрамовича (Березовского.– Ъ). И может быть, пару раз он звонил на мой телефон, потому что не мог дозвониться Саше.
– Предполагал ли муж, что его могли отравить?
– Да, он предполагал, но он совершенно не предполагал чем... Он говорил, что всегда знал, что лаборатория ядов в ФСБ продолжает работать. "Вот эта бактерия, которая в меня попала, она в погонах была,– подшучивал он,– и почему английские врачи этого не понимают?"
– А полиция в тот момент еще не появилась?
– Нет. Это потом, когда сначала сказали, что таллий...
"О полонии я узнала уже после его смерти" – А как диагностировали таллий?
– Когда начали волосы выпадать... Его побрили, потому что это было просто страшно. И перевели в онкологическое отделение. Врачи говорили, что он выглядит так, как больной после химиотерапии, только доза еще сильнее. И они не могли понять, как это так. Потом они говорили, что когда больному делают химиотерапию, то волосы начинают выпадать через 12 дней. Я начинаю считать – и вдруг понимаю, что с 1 ноября примерно столько и прошло. У него взяли анализы на токсины. Я спросила, не нужно ли Сашу перевезти в другой госпиталь, специализированный какой-нибудь. Они сказали, что если сочтут нужным, то переведут. В четверг поздно вечером я сижу у Саши, и вдруг входит сестра, которую я не видела до этого, и говорит, что пришли результаты анализа и они дают позитив на таллий. Мы даже обрадовались, что нашли все же. Она принесла антидот и сказала, что с этой минуты его надо принимать. У них не было антидота в капсулах, только в порошке. А порошок был как маленькие иголочки, не растворялся полностью в воде. А у него же слизистая была воспалена, больно. Но она настаивала, что надо выпить. И мы поняли, что это серьезно.
– То есть диагностировали сначала таллий, а потом полоний?
– Да. Таллий в три раза превышал норму. А полоний... Понимаете, Сашу проверили на радиацию, но потом уже выяснилось, что машинкой проверяли гамма-излучение, которое на поверхности. А у него оказалось альфа-излучение, коротковолновое, и внутри. И его показал только какой-то специальный, очень сложный анализ мочи.
– Когда именно поставили диагноз "полоний"?
– В лаборатории эти результаты были за три часа до Сашиной смерти. Я узнала об этом уже после его смерти.
– То есть он так и не узнал, что у него?
– Нет. И никто бы не узнал... Понимаете, он мог умереть раньше, и тогда вообще не выяснилось бы, что это было. Диагноз "полоний" поставили только по этому сложному, специальному анализу мочи, который у него успели взять. До последнего дня, несмотря на то что ему было очень плохо, и я, и он верили в то, что он будет жить. Он меня еще спрашивает: "А волосы у меня вырастут?" Это потом мне объяснили, что надежды не было.
– Ему было больно?
– Очень больно. Когда у него была первая реанимация, первая остановка сердца, его подключили к аппарату. И ввели специальное лекарство. Мне объяснили, что он сейчас как бы парализован. Это все сделали для того, чтобы машина все контролировала, чтобы он сам себе не причинил вреда. А мне уже потом объяснили, что не только слизистая рта, но и вся слизистая организма была в таком страшном воспаленном состоянии, в этих гнойниках.
– Спецслужбы и Скотленд-Ярд допрашивали мужа?
– Да, когда появилось подтверждение, что в его крови обнаружен токсин. Все началось с таллия. Они его допрашивали, и Саша давал показания. Тогда же его перевезли в другой госпиталь. Это было в пятницу. Приехала полиция, все это выглядело как американский боевик. Его посадили в машину скорой помощи с синим проблесковым маячком, я сидела в полицейской машине, и мы неслись из одного госпиталя в другой так, как будто нас собираются убивать. И это было так странно, потому что три недели никто этого не хотел замечать, а тут вдруг все начали спасать. Причем таким образом, что это было некомфортно даже. Началась работа следователей. И когда мы разговаривали с ними, то спрашивали: почему так, почему не обращали внимания на Сашино подозрение...
– А как реагировали окружающие на Сашину болезнь? Кто-то его навещал?
– Да, но со среды он как-то все слабел, никому не радовался. А обычно, когда к нему заходили Ахмед или Борис, он как-то сразу старался быть героем. Во вторник он еще давал интервью следователям, и они были потрясены его мужеством: он отвечал на вопросы три-четыре часа, а ему было очень трудно говорить, потому что все у него внутри жгло, начинало выходить наружу. Врачи мне все время говорили, что состояние не ухудшается и что если они его перевели из одного госпиталя в другой, то только потому, что этот госпиталь лучше. Потом они его перевели с одного этажа на другой. Они сказали, только потому, что здесь лучше оборудование, а не в связи с тем, что ему хуже. Но он менялся за эти несколько дней, а я никак не могла понять, что и врачи не знают, что происходит, хотя он уже в другом, в лучшем госпитале. И когда я уже уходила в среду вечером, он первый раз попросил, чтобы его повернули на бок, и он как-то так на подушечке прилег... И тогда он первый раз за весь этот день сказал целую фразу. "Ой,– говорит,– Мариночка, я тебя так люблю". Я попыталась пошутить, мол, что-то я давно этих слов не слышала. Вдруг вижу, он так закусил губу. Раньше я никогда не замечала, чтобы он так делал. Я говорю: "Саш, ты что, не хочешь, чтобы я уходила? Твой папа остается здесь, а я завтра Толю отвезу в школу и сразу же приеду". А он опять губу закусил, а я... ушла. Ушла...
Приехала домой, Толю уложила спать, а сама хожу-хожу. И без десяти двенадцать ночи – звонок из госпиталя: было бы хорошо, если бы вы приехали. Было очень страшно, я позвонила Ахмеду, и мы быстро поехали в госпиталь. Отец Саши сказал, что была остановка сердца, что они начали реанимацию. Когда мы приехали, у него еще раз остановилось сердце, ему опять начали делать реанимацию. В два часа ночи его подключили к аппарату. Был сам заведующий отделением, его доктор. Когда я уезжала в четверг, он уже не говорил ничего. Врачи отправили меня спать, они сказали, что все показатели нормальные. Единственное, что их настораживало, это давление, поэтому они давали лекарство для поддержания давления на пределе. Они говорили, что, если давление начнет падать, они ничего уже не смогут сделать. И тогда меня в первый раз как иголкой укололо: я могу Сашу потерять. Почему-то мне так плохо от этого стало, плохо оттого, что мне мысль такая вообще пришла... Я поплакала, а потом прошло, и он в конце дня стал выглядеть лучше. У него прошли очень сильные отеки после всей этой реанимации, краснота какая-то была, и она прошла. То есть он не двигался, но он был все тот же, то есть нормальный. Я приехала домой, Толя еще не спал. Я только сходила в ванную, и вдруг звонок из госпиталя опять: срочно приезжайте. "Толя,– говорю,– ты поедешь?" Он говорит: "Я поеду". То есть он даже не рассуждал, в ту же минуту решил. И когда мы в госпиталь приехали, нас повели не в ту комнату, в которой он лежал, а в другую. Я сразу поняла, что случилось. Врачи мне сказали, что пробовали сделать все, но ничего не помогло, и что у нас есть возможность пойти с ним проститься. Они не знали, что с Сашей, они нам разрешили проститься с ним. Мы же не использовали никакой защиты. Мы все в этот момент еще ничего не знали.
– Как вы узнали, что причиной смерти стал полоний?
– Мы вернулись домой из госпиталя после его смерти, совершенно потрясенные. Мне позвонили из полиции и сказали, что к нам сейчас приедут. Я подумала, что допрашивать, и попросила перенести на другой день. Очень было тяжело. А мне сказали: когда вы узнаете, почему приедут, вы поймете, для чего это нужно. Приехали в три часа ночи. Нам сказали: "Возьмите, пожалуйста, вещи, которые вам нужны, и выходите из дома". А я говорю: "Три недели никто о нас не думал, не волновался, зачем такая спешка?" А они говорят: "Вы понимаете, что мы с этим никогда не сталкивались, что мы даже не знаем, что это такое, и мы не знаем последствий этого". Вот тогда нам сказали, что это полоний.
– Вам сделали анализы?
– На следующий день. И результаты уже есть, с сертификатами, подтверждающими, что ни у Толи, ни у папы Саши, ни у близких вроде бы ничего нет. Есть определенная доза полония у меня, но она не является вредной для жизни пока. Я ее абсолютно не чувствую. Мне сказали, что у меня может на один процент в сравнении со среднестатистическим возрасти риск заболеваний.
– Например, чем?
– Например, раком.
"Только когда появилась фотография, все поняли, что происходит что-то страшное" – А что за история с крестом, сменой религии? Он в больнице был с крестом?
– Крест я с него сняла сама в больнице, потому что нужно было сделать рентген, просили снять все ювелирные украшения. Обручальное кольцо он тоже снял.
– То есть в больницу он попал христианином?
– Абсолютно, абсолютно. Я вообще эту тему не хотела бы поднимать, потому что она достаточно спорная, болезненная... Может быть, потом... Да, было желание, я имею в виду смену религии, была конкретная постановка вопроса, но все это на фоне того, что происходило.
– То есть во время болезни?
– Да, когда он уже был очень болен.
– Высказывались сомнения по поводу его последнего письма с обвинениями в адрес Москвы.
– Почему? Откуда сомнения?
– Думаю, сложно поверить, что он его писал в том состоянии, в котором был. Скорее, может быть, диктовал, но записи голоса вроде бы нет...
– Когда он мне сказал, что он хочет, чтобы было такое письмо и была фотография, мне было очень плохо на этот счет. И я очень не хотела, чтобы он фотографировался в этом состоянии, я говорила: "Ну, Саша, представляешь, ты потом выздоровеешь и будешь смотреть на эти фотографии".
– А он хотел фотографироваться?
– Он был уверен, что нужен и текст, и фотография. А теперь я понимаю, что только когда появилась фотография, все поняли, что происходит что-то страшное. А то это как с Ковтуном – все говорят, что он находится в коме, а никто его не видел. Информация о том, что Саша в больнице и отравлен, появилась же и в российской прессе. И на "Эхе Москвы" Латынина сказала, что вообще в это не верит, что Литвиненко это разыграл, чтобы привлечь к себе внимание.
– Так кто все-таки записал текст письма?
– Наш адвокат, который помогал нам с самого начала, когда мы попали в Англию. Саша попросил его позвать.
– А фотография была сделана когда?
– Саша умер в четверг, фотография была сделана в понедельник или во вторник.
– Может быть, вся эта трагедия все же связана с бизнесом, который Саша затевал с Луговым?
– Вы знаете, он не начал никакой такой бизнес, который мог вызвать страшное желание убить его таким образом. Как ни крути, полоний не может быть рядовым средством отравления. То есть на нем стоит печать made by state ("сделано государством".– Ъ). Даже если рассматривать вопрос бизнеса, это должен быть бизнес государственного уровня. Ну откуда state made яд мог появиться?
– Почему жертвой стал Саша, а не Березовский, например?
– Это уже вопрос. Потому что для всех первой целью был Борис Березовский и Ахмед Закаев. И Саша их пытался защитить. Я же не политолог. Я просто неглупая женщина, которая не только кастрюли моет, но еще что-то пытается понять. Это могло быть, просто чтобы показать и тем, кто в России, что вообще можно сделать с людьми, для устрашения какого-то, для контроля над кем-то. Мы можем сделать и это, и даже в Англии. Но я не знаю, это все бред какой-то.
– Саша жил здесь без страха?
– Без страха, абсолютно, абсолютно. Он мог ходить очень много пешком...
– Он не верил, что с ним может что-то случиться? Что его "достанут"?
– Он считал, что сможет это почувствовать. Он говорил: "Марина, ты не представляешь, какое у меня чутье. Я как ищейка – чувствую опасность, шерсть дыбом, и я это все сразу контролирую". Он в последнее время говорил об ощущении опасности, но не конкретно. Он очень серьезно отнесся к принятию в России закона о возможности проведения спецопераций за границей. Он верил, что будут это делать. Он очень серьезно думал о Борисе, Ахмеде. Он предупреждал их, уже в больнице, чтобы они были осторожнее.
– И что на это отвечал Березовский?
– Да никто не верил тогда, что он был отравлен. Опять думали, что Саша фантазирует. Борис был очень далек от понимания, что действительно происходит. И только когда он поговорил со мной, с Ахмедом, когда Ахмед ему сказал, что это серьезно, тогда он приехал в госпиталь.
– Когда? Через неделю, через две после начала болезни?
– Да, через неделю.
"Они думали, что Саша умрет раньше, чем узнают, от чего он умер" – Говорят, вы не хотите общаться с российскими следователями, если они приедут в Лондон.
– Не то чтобы не хочу. Я им не верю. Потому что, когда Сашу в России посадили в тюрьму, у меня была практика общения с их следователями, и я им просто не верю. Этот следователь, я ему сказала: а почему вот вы Сашу посадили именно сейчас, хотя то, что ему инкриминировали, случилось аж за два года до этого? И он сказал мне, неофициально: надо поменьше по телевизору выступать.
Еще раз: я не говорю "нет". Я им не верю, но если Скотленд-Ярд скажет, что это необходимо для их расследования, я буду это делать.
– Они с вами в постоянном контакте?
– Скотленд-Ярд? Да. Существует система защиты семьи, очень серьезная.
– Вас информируют о ходе расследования?
– Да. Они стараются, чтобы всю информацию я узнавала первой, а не из прессы. Они пытаются нас оградить от чрезвычайного внимания, следят, чтобы Толины фотографии не появлялись в средствах массовой информации.
– Вы тоже считаете, как Саша и его отец, что случившееся – это "рука Москвы"?
– Вы знаете, это как в случае с Березовским, когда Саше сказали, что его надо убить. А потом начали говорить, что это ерунда. Нету же приказа, кто будет такой приказ отдавать? Могли даже не сказать напрямую... А могли сказать следующему звену: "Хорошо было бы..." То есть никак не оформлено, простой разговор. Я не говорю о первом лице. А может, кто-то хотел сделать приятное первому лицу. Те, кто это делал,– это маньяки, и найти их действиям логическое объяснение людям нормальным очень трудно. Я думаю, что это его бывшая система вся. И это совсем не чувство патриотизма, которым они хвастаются. Это просто ужасное чувство мести. В той Сашиной системе они все ненормальные. В свое время его бывший сотрудник, после того как Саша вышел из тюрьмы, сказал ему: "Как же ты сейчас живешь? У тебя нет ни ксивы, ни пистолета. А как можно жить без ксивы и пистолета?" У них у всех менталитет такой: они не знают, как можно жить без ксивы и пистолета.
– Но почему тогда ждали шесть лет? И почему выбрали такой экзотический способ?
– Не знаю. Нет у меня этого понимания. Если логически рассуждать, они рассчитывали, что никто не узнает. Они думали, что Саша умрет раньше, чем узнают, от чего он умер. Почти так и получилось. Если бы он умер, никакого специального анализа мочи уже бы не сделали, а без этого сложного анализа и определить бы ничего не смогли.
Комментарии 2