Этот текст писался при жизни Михаила Александровича Ульянова, моего тестя. С тем условием, чтобы непременно ему показать, — печатному слову и тому, каким предстанет перед людьми, он придавал большое значение. Не успел. В последнем нашем разговоре — последнем в его жизни интервью (когда Ульянов признался, что находится на пути к Богу) — он сказал: «Художник должен оставаться загадкой. Я раздеваться не буду, так и знай». И я знал. И писал, читая как бы его глазами. И за написанное мне не совестно перед Михаилом Александровичем Ульяновым (который говорил, что самое главное в жизни для него совесть, на втором месте — совесть, на третьем — совесть).

 

КОРНИ  

-             Известно что-нибудь о ваших дедах, прадедах?  

—                           Генеалогическое древо наше очень коротенькое. Точно я не знаю, но, по всей вероятности, либо наш коре­шок пришел в Сибирь в столыпинские времена, но скорей всего во времена еще Ивана Грозного, с казаками, завое­вывавшими Сибирь. Я ничего не помню. Кроме одного: дед мой был одноногий, ходил на деревянной ступе.  

-             На Первой мировой ногу потерял или на Японской?  

—               Точно не знаю, но думаю, что ничего героического. Он золотишником был, старателем, на Алдан золото ходил добывать, может, там ногу и потерял. Работал он потом писарем в селе Бергамак, в котором я и родился. Это было довольно крупное село, с церковью, которую разрушили в 30-е годы.  

Мама у меня была домохозяйкой. Она у меня ни читать, ни писать не умела. Вместо подписи крестик ставила. В лик­без ходила. Отец — по хозяйственно-партийной линии работал, был директором маленькой деревообрабатываю­щей артели, которая изготавливала какие-то нужные в обычной простой жизни вещи. Например, гробы. Помню, они стояли на дворе. Мы, ребятишки, когда играли в прят­ки, в них прятались.  

Из Бергамака мы переехали по отцовской службе в село Екатериновское. Потрясающей красоты село на совер­шенно замечательном месте!  Сейчас его называют Швейцарией. А потом переехали в Тару, маленький городок, который заложен был 450 лет назад. Тюмень, Сургут, Тобольск, Тара — это были опорные казачьи крепости, заложен­ные чуть ли не в один год...  

  ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ  

—             У меня-то детство совсем не прекрасное было.  

—              Горькое, как у Горького?  

—                           Обыкновенное. Стеснительным был. В работе я решителен. В жизни — гораздо более тормозной человек. Может быть, сказывалось то, что я из простой семьи.  

И жил я среди совсем простых людей... Не помню, коне­чно, отец рассказывал, как в праздник Великой Октябрьской социалистической революции 7 Ноября они переплывали через Иртыш в Тару за водкой. Ближе водку было не купить. А начиналась уже шуга...  

-Что?  

—              Шуга, когда схватывало уже Иртыш морозом, боль­шими клочьями, и проплыть просто так было нельзя, шугу надо было расталкивать, хотя запросто можно было перевернуться — гибель верная. И гибли...  

Одним из рабочих был некий Кочуба, пленный австри­ец, попавший в Сибирь. Помню его фотографию... В Сибири очень много было пленных. Иосип Броз Тито, кстати, был в нашей деревне, он ведь из тогдашней Австро-Венгрии. Ходовой, говорят, был парень, видный. Ни одной юбки не пропускал, по бабам так и шастал. Пока мужики не пригрозили голову оторвать. Так что Тито, маршал, мой земляк отчасти. Да и много там инте­реснейшего люду перебывало.  

Помню, война уже началась, как мы с мамой косили. Жить можно было, только имея огород, корову, теленка и поросенка. Жизнь была очень проста и логична. Корова была кормилицей семьи. У нее появлялся теленок, которо­го в октябре-ноябре резали. И поросенка резали. Это было мясо, которое давало возможность жить до весны. Картошка была своя, морковка, свекла, — да все. Покупали только хлеб, который было очень трудно достать. Прекрасно помню, как в 33-35-м годах отец постоянно стоял в очереди за белым хлебом, вроде фран­цузского, сайкой у нас назывался. До сих пор во рту вкус этой сайки, доставшейся нечеловеческим трудом, а то и с боем. А материал на платье маме, который вообще достать было невозможно! И в то же время орали, что мы лучшие, мы впереди, скоро коммунизм!..  

ВОЙНА  

— Не забуду, как отец уходил на фронт. Сибиряки в авгу­сте 41-го ушли... Но уже в июне, 24-25-го, ребят-десяти­классников собирали, формировали подразделения. Эти ребята были абсолютно уверены, что скоро вернутся. Но когда подошел по Иртышу пароход, битком набитый моби­лизованными из разных городков и деревень, набитый до такой степени, что аж перекосило набок, дикий рев начался, люди все поняли, и собаки вдруг завыли во дворах...  

Ушел чуть позже и отец. Помню, мы с мамой поехали к нему в гости. Под Омском есть село Черемушки. В этих Черемушках формировались сибирские дивизии, обуча­лись. Я никогда не забуду, как отец в обмотках, в шинели, осунувшийся, вышел нам навстречу — я даже растерялся, так он непохож был на себя. Но надо сказать, что родился мой отец в рубашке. Старая Русса — страшное место... Северо-Западный фронт... А он вернулся. Помню, прислал он маме письмо-треугольничек, где переписана была песня «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета...» Ее звали Елизавета Михайловна. Теперь вот твоей дочке Лизке буду заводить эту песню, пластинку недавно купил на Арбате...  

В войну мы, дети, за мужиков остались. Работали. Много, трудно. О войне знали мало, больше выдумывали. Мы с мамой и сестрой жили в избе-пятистенке, я спал на русской печке. Александринка, ленинградский театр, был в эвакуации в Новосибирске. И раз в неделю по радио, по этой черной тарелке, по которой мы сводки Совинформбюро слушали, передавали куплеты, шутки-прибаутки, частушки в испол­нении впоследствии знаменитых актеров Борисова и Адоскина — бодренькие, веселые такие. Нас, ребятишек, привезли на Иртыш помогать, и мы спускали по балкам, грузили лес... Кто-то из моих товарищей что-то там не то сделал, не помню. Я его — матом! Учительница была рядом. И вот то, что она никак не среагировала, ее молчаливое сог­ласие с тем, что такое допустимо, когда так трудишься, запомнилось.

ПОБЕДА  

-           А как вы встретили Победу?  

—               Впервые ощутил я ее в Омске, я уже уехал из Тары и играл в Омской театральной студии. Выступали мы в гос­питалях. На площади рядом с драмтеатром стоял огром­ный такой щит с картой, на которой каждый день пока­зывался ход боев на Западе, показывали, какие города наши отбили у немцев. И вот однажды я остановился там пораженный и восхищен­ный абсолютно театраль­ным   образом:   в   черной широкоплечей    бурке,    в кубанке с синим верхом и синим башлыком, с пышны­ми усами шел по площади неведомо откуда взявшийся казак. Столь немыслимо кра­сив он был, такой небрежно-спокойный, столько в нем было достоинства, уверенности в себе, что замер я, раскрыв рот, и долго-долго смотрел ему вслед. Быть может, это был мой земляк, отслуживший в кавалерии. И ясно стало: Победу уже не заворотишь, никакими силами уже ее не очурать, ни немцам, ни японцам, ни черту лысому.  

А еще помню, как майским солнечным утром, накануне допоздна выступали в области в госпитале, лег на рассвете, проснулся от крика моей тетушки: «Победа!!!» Она плакала, смеялась, плясала и все твердила: «Конец, победа!..» Я выскочил на улицу, а там творилось нечто невообразимое, я никогда в жизни такого не видел: знакомые и незнакомые люди, приезжие и наши обнимались, целовались, плясали всюду под гремящую музыку, военных подбрасывали в воздух... Мы, студийцы, по тем временам роскошно жили. Спирт был на столе, закуска. А винегрета наготовили целый таз. И с тех пор, как ем винегрет, вспоминаю День Победы.  

ПЕРВАЯ КНИГА  

-            Первую книгу, которую прочитали, помните?  

—             Которую вообще впервые в жизни увидел — помню. Ее привез отец. За хорошую работу ему, председателю артели имени товарища И.В.Сталина, подарили в Бийске альбом о Чапаеве, с фотографиями, с картинками. Я его до дыр залистал, разглядывал.  

-              Вы драчуном в детстве были или «ботаником», как теперь гово­рят? Хулиганили?  

—             Нет. Помню, распевал на перемене, изображая Чарли Чаплина, куплеты: «Один американец, засунул в попу палец и думает, что он заводит граммофон».  

А однажды я едва не погиб. У нас в Таре было восемь церквей. Купцы же очень богатые были — зерно, пушни­на, мясо, золото... И дома мощные, хорошие строили. И церкви. Я потом, уже в Москве, часто вспоминал, как это было красиво: издалека эти церкви были видны, на подъезде из Екатериновки, где каторга, — Иртыш течет, бугорина, берег высокий и купола сверкают, особенно той церкви, что на взлобке, словно парила она... В 37-м церкви стали взрывать, разрушать. И торчали, помню, железные скобы. Я лазил, перебирался, подтягивался — и не рассчи­тал сил, устали руки. На большой высоте. А внизу лом, упал бы — конец. Добрался, превозмогая себя.  

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ  

А первая любовь была с одноклассницей Хильдой Удрас, эстонкой. Однажды нас послали копать картошку в кол­хоз километров за 15-20. Покопали, покопали — и деру дали оттуда. Хильда завела. И вот я помню, как мы шли из этого колхоза и дико хохотали всю дорогу — по поводу того, что убежали с трудового фронта...  

—             И что у вас было потом?  

—                   Даже не помню, целовались ли мы с ней? Помню, ночью в Таре сидели на скамеечке, глядели на луну, чего-то там лопотали... Потом мама устроила меня в пошивочную мастерскую, чтобы я освоил профессию портного. Я растапливал утюги, что-то шил, потом ушел оттуда.  

—           А Хильда-то? Так и закончилось ничем?  

—             Так и закончилось. Не начавшись.  

УЧЕБА  

—                  Мама с отцом создавали мне условия для учебы: в сарае, а у нас был крепкий, хороший сарай, поставили деревянную кровать и стол, за которым я занимался. И в школе, и когда приезжал на каникулы, мама будила рано утром и парным молоком поила. А после Москвы — так и отпаивала, потому что голодно было. И сало кабанчика регулярно посылала. Когда по карточкам давали 400 граммов хлеба. Постоянно жрать хотелось... Капуста в студенчестве, когда жрать хотелось постоянно, была гораздо вкусней, чем сейчас, просто деликатесом казалась!.. С товарищами по общежитию, бывало, ходили мы на соседний Крестовский рынок покупать квашеную капусту. Хотя в кармане ни шиша. Не спеша, обстоятельно обойдем ряды, тут попробуем, там... Что-то кисловата у тебя капустка, хозяйка, говорим одной. А эта сладковата, с сахаром переборщила (хотя какой тогда сахар)... А одна­жды у нас в общежитии прошел слух, что можно при жизни продать свой скелет — в качестве завещания совет­ской науке, для опытов. Ну, мы и понесли наши научные, так сказать, пособия в институт Склифосовского. Надеясь пожрать от пуза, впрок, как верблюд. Это был спектакль. Комедия. С черным юмором. Возьмите мой, говорит один из нас. Нет, говорит другой, мой купите для начала, я в пле­чах шире, да и ростом повыше. Берите мой, выкрикивает третий, я вообще почти задаром отдаю, в интересах науки... Позабавили докторов.  

Я —НЕ ЛИДЕР  

Сейчас, конечно, по прошествии стольких лет, я могу чем-то управлять — но только тем, что связано со мной. А лидером, повторяю, никогда не был. Хотя сыграл много лидеров, вожаков. После многочисленных моих Жуковых в кино у зрителей ощущение возникло, что я и сам, как маршал Жуков, командовавший на белом коне Парадом Победы. Я не такой. Ты спрашивал, не завидовал ли я своим ровесникам, которые действительно принимали участие в Параде Победы? Нет, не завидовал. Помню, в 45-м году я ехал домой в Тару, плыл на пароходе полутора суток. И на пристанях сходили демобилизовавшиеся сол­даты. Это были две-три девчонки-санитарки, а может, связистки и два-три бойца, чаще калеки... А у меня перед глазами стояли те пароходы начала войны, перегружен­ные, накренившиеся, увозившие сибиряков на фронт... Стояла в 45-м на пристани женщина. Изможденная, высо­санная до предела. И двое ребятишек, схватившись за юбку, прижались к ней...  

СЛУЧАЙНОСТИ СУДЬБЫ  

—            Вся судьба моя, честно говоря, случайна. Цепь, череда случайностей. Как, впрочем, и другие судьбы. О других судить не берусь, а о себе скажу. Есть один ход в искус­ство: папа актер, мама актриса, сын — тоже. И это нор­мально, естественно. А я не мечтал о театре, не знал, что это такое, и вообще никакого отношения не имел. Началась война. К нам в Сибирь эвакуировали Театр Вахтангова. И это было случайностью, которая сыграла в моей судьбе главную, быть может, роль. Два года театр работал в Омске, притом успешно, это был один из самых интересных творческих периодов. В Тару бежал от немцев с Украины Театр имени Заньковецкой. Совсем бедный, даже не театр, а его часть. Но была при них детская сту­дия, что-то вроде кружка. Бегали туда мальчишки, дев­чонки. Однажды зашел и я, просто так, из интереса: чем это они там занимаются? Нет, вспомнил, не сам — под­ружка моя Хильда Удрас и уговорила, хотя я долго упирал­ся... Оказалось, читают стихи. Я счел это забавным, но не более того. Забава сразу и улетучилась, что-то другое отвлекло. Но потихоньку, помаленьку, случайно я увлекся этим театром. Во многом и оттого, что не было в Таре во время войны ничего другого.  

—             Был бы стадион, стали бы спортсменом? Боксером, например, или метателем молота?  

—             Не очень себя представляю метателем, но не исклю­чено. Так или иначе, но стал я приходить в «ангар», где проходили репетиции и игрались спектакли, даже в лютые морозы, когда из дома нос страшно высунуть. Сидел где-нибудь в уголочке, в фуражке...  

—            Почему в фуражке?  

—                         Стеснялся большой головы. И глядел, глядел на сцену. Евгений Павлович Просветов, руководитель сту­дии, предложил мне выучить стихотворение Пушкина. И принялся я учить. В стайке у нас стояла корова, я убирал навоз — и читал на все лады пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный»...  

О РОВЕСНИКАХ  

—             Мои ровесники, 1927 года, многие остались в живых, потому что на нас война и закончилась. Родись я на год, на полгода раньше, попал бы на войну и вполне мог бы не вернуться. С запада страны некоторые мои одногодки успели повоевать, 18-летними Берлин брали. У нас в Сибири не призывали, но 200 человек почему-то направи­ли в Омск. Плыли мы на грузопассажирском пароходе «Урал», в ужасных, помню, условиях, в холоде... Ты вот про женщин все спрашиваешь. Там, между прочим, была такая история. Мы с моим приятелем Андреем жили на бочке, это было там наше единственное жизненное простран­ство. А напротив нас на угле примостились ребятишки, которые плыли из Тобольска, из ремесленных училищ. Сопровождала их такая ядреная пышная красивая девка. ся. А мы с Андреем по очере­ди спали на нашей бочке. Усатый, видимо, надоел дева­хе, она подмигивает мне так шало и говорит: хочешь, паренек, со мной здесь поспать? Я говорю: хочу. А так как я трое суток почти не спал, то уснул, как только лег и возле нее пригрелся. Наутро понял, что поступил неправильно: бабье, а все ведь без мужиков, отовсюду с таким презрением на меня смотрело, мол, эх, с такой бабой лежал, чудачок ты, парень, на букву «эм»!..  

Так вот, прибыли мы на  

место, нам сообщили, что мы направляемся в школу лет­чиков-истребителей. Там под Омском много было подоб­ных школ...  

О ЖУКОВЕ  

А что касаемо расстрелов, мне писатель Симонов, кажется, рассказывал о Жукове. Вскоре после войны его выслали из Москвы, слишком уж популярен, любим был народом — командующим округом в Одессу. А там пре­ступность была страшнейшая. Грабили и убивали. И вот Георгий Константинович такой метод борьбы придумал. Отбирали среди боевых, прошедших войну офицеров, служивших, например, в разведке, самых таких привлека­тельных с точки зрения бандитов, и самых красивых жен­щин. Выдавали им деньги на рестораны. И те, хорошо вооруженные, кутили. Ночью выходили, их встречали бандиты — и офицеры, имея личный приказ командую­щего открывать огонь на поражение, открывали огонь. В сутки по пятьдесят и более бандитов отправляли на тот свет. И буквально через несколько недель тихо стало в Одессе-маме.  

ПЕРВАЯ РОЛЬ ЛЕНИНА  

—              Как-то на одном заводе меня попросили загримиро­ваться под вождя пролетариата, вы, говорят, похожи, и обратиться к рабочим с выступлением, с которым он когда-то обращался к народу. Чтобы дисциплину подтя­нуть, план перевыполнить. Просьба была вполне серьез­ной, партийная организация просила во главе с секрета­рем. Я опешил. Что это? Восстание из гроба? Это даже не памятник с двумя кепками, на голове и в руке, как в Грузии. Это Ленин с томиком Ленина в руках.  

—            И вы выступили?  

—             Издеваешься?  

ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ О МОСКВЕ  

—             В августе 46-го, испросив разрешения у отца, приехал я на свой страх и риск в Москву. Первым делом отправил­ся на поиски Красной площади. С Курского вокзала прие­хал на Красные ворота, полагая, что где ворота, там и пло­щадь. Разочарование помню: и это легендарная Красная площадь, где бывает сам товарищ Сталин, где происходил Парад Победы?.. Спросил у прохожих. Оказались бдитель­ными. На пересадке на «Комсомольской» проверили. И еще несколько раз меня с этим чемоданом задерживали.  

Поселился я в Сокольниках у Клавдии Тимофеевны, обе­щавшей отцу приютить меня на первое время. Старый дву­хэтажный дом со скрипучими лестницами, с палисадником, с бесчисленными жильцами, то дружившими между собой, то враждовавшими и колотившими друг друга, стоял в глу­бине двора. Кругом стояли такие же дома. Сейчас там везде многоэтажные громады улицы Гастелло, кстати. Мне в ком­нате, которую занимала Клавдия Тимофеевна, был отведен диван. Одиноким я себя чувствовал в Москве.  

—           Одиноким провинциалом?  

—               Конечно. Когда проваливался в одном, другом институте... Поделиться-то не с кем было. Бабушка, у которой я жил, работала на конфетной фабрике. И при­носила мне шоколадный лом, которому я радовался. Вот так жили. Я учил в саду или в глубине Сокольнического парка стихи для поступления, мечтал, страшился, прова­ливался... И вот — опять случай! — бреду я по улице, готовый уже Бог знает к чему, и сталкиваюсь со Славкой Карпанем, тоже студийцем из Омского театра. Выслушал он меня, пошли, говорит, со мной, я в училище при Вахтанговском театре поступаю, они ж у нас в войну были... Сдали мы экзамены — Захава принимал. Со своим коронным чемоданчиком я переехал в общежитие на Трифоновскую улицу.

АЛКОГОЛЬ  

—              Всякое бывало. Одно время мы сдружились в театре, Юра Яковлев, Женя Симонов, я, другие — и увлеклись этим делом. Но одни увлеклись, имея тормозную систему. А другие — таковой не имея. Считается, что алкоголизм — не дурость, а болезнь. Я считаю, что это и дурость, и болезнь одновременно. Например, Юрка Яковлев всегда мог остановиться, дальше, мол, не могу и не буду. И ни за что в него нельзя было больше залить, даже четвертинки.  

—           А бывало - заливали?  

—             Я же говорю, всякое бывало.  

—             Но Ипполит из «Иронии судьбы» был, как кремень?  

—          Женя Симонов тоже останавливался, когда перебирал. А у меня тормоза отказывали. Да вообще тормозной систе­мы не было. Продолжал, не мог остановиться.  

—              И тогда, как мне поведали, Алла Петровна, ваша супруга, встала на подоконник на восьмом этаже, открыла окно и...  

—            И сказала: либо со мной, либо без меня. И я бросил. Несколько лет вообще не пил. Ни грамма. Потом я стал себе позволять чуть-чуть. Но такого, чтобы прислоняли, уже не было. А с некоторых пор к спиртному вообще стал равнодушен. Никакой радости.  

ЖИЗНЬ В СИСТЕМЕ  

—             Лично вам приходилось кривить душой на голосовании - при Сталине, Хрущеве, Брежневе?  

—           А как же, как было не кривить душой? На голосованиях в масштабах страны деятели собирали всегда 99,9% голосов... Так строилась вся наша жизнь: большинством голосов, но с особым мнением руководства. Ведь когда впервые после революции народ сказал в Новочеркасске «нет», поднялся против несправедливости, нищеты — Хрущев бросил на народ автоматчиков, положили людей, неизвестно до сих пор, сколько!.. Ты спрашиваешь, страдала ли душа, мучался ли я на этих собраниях? Многое ведь меняется, пересматривается... А тогда многие десятилетия до Горбачева на кухнях шепотом мы делились мнениями о том, что происходит в стране...  

-                 Но у вас не возникало мысли, желания, потребности поднять голос против того, что вы считали

—         Как тебе сказать... Я жил ритмом и условиями жизни, которыми жила вся страна. 250 миллионов советских людей, голосовавших всегда «за». Я никогда не был дисси­дентом, как ты знаешь. Нет, я не был Дон-Кихотом. Как Сахаров, скажем... Короче говоря, я жил, стараясь не отставать, не забегать вперед, как можно больше и лучше сделать в театре, в кино, на радио — в своей профессии. Я не борец. Но я и не сволочь. Помогал и помогаю людям, как могу...

Текст: Сергей Марков. Фото из архива Сергея Маркова, театра им. Вахтангова, ИТАР-ТАСС