Недавно я побывал на заводе ЗИЛ. Вы еще помните такой завод? Он расположен почти в центре Москвы, но для большинства жителей города стал чем-то вроде огромного дома с привидениями.

В слове «ЗИЛ» я всегда чувствовал какой-то мощный заряд осуществления действия. В моих ушах оно тяготеет к таким коротким словам вселенского масштаба, как дзэн, инь, ян, яр, дао... ЗИЛ – это какой-то путь роста, который мы помнили, но забыли. Может быть, поэтому это слово всегда казалось мне не существительным, а глаголом. ЗИЛ зил, ЗИЛ зив, ЗИЛ будет зить.

Когда я вернулся с территории завода обратно в Москву, во рту был вкус клубники. Почему мозг выдал такую ассоциацию, не знаю.

Лихачевых в Москве очень много. Информационная база МГТС выдает 1630 владельцев телефонных номеров с такой фамилией. Учитывая, что в столице телефонизировано около 80 процентов квартир, увеличиваем число Лихачевых на 20 процентов – получается 1956. Не ошибемся, если предположим, что на каждую телефонную точку приходится не меньше двух человек. Вот уже 3912. Всего в Москве, согласно последней переписи, постоянно проживает десять с половиной миллионов жителей. Значит, по теории вероятности, среди одиннадцати с половиной тысяч работников завода ЗИЛа должно быть не меньше четырех Лихачевых. А на самом деле – нет ни одного. Мистика.

«ЗИЛ - это вообще такая территория, на которой отказываются работать многие законы жизни»ЗИЛ – это вообще такая территория, на которой отказываются работать многие законы жизни. Например, только на ЗИЛе гаишники несчастны. Здесь работает собственный отряд ГИБДД, входящий в состав батальона Южного административного округа. Они следят за движением на улицах завода. Работы хватает: на территории предприятия несколько десятков улиц и, хотя все они называются проездами, по ним передвигаются сотни машин и даже 3 рейсовых автобуса. Иногда водители нарушают правила дорожного движения и их надо штрафовать. Но весь ужас в том, что штрафовать здесь не принято. То есть, по закону можно: ЗИЛ – это та же Москва, но по понятиям – нельзя. Не поймут и не простят. И не заплатят. Поэтому для сотрудника ГИБДД ссылка на ЗИЛ – это верная голодная смерть. Единственная надежда – если хорошо себя вести, то иногда пускают попастись за ограду на третье кольцо. Именно поэтому на участке этой магистрали между Автозаводским мостом и бассейном Торпедо сотрудники ГИБДД всегда были особенно злы и беспощадны.

Еще ЗИЛ — это немножко Кремль. В кабинете №309-Б, который с 1927 по 1950 год занимал товарищ Лихачев, сегодня очень любят снимать исторические фильмы. В основном – сцены из жизни вождей. Кабинет большой, красивый, стол массивный, сукно зеленое, диван мощный, даже потайная дверь имеется. Но экскурсовод Ольга Маркова киношников искренне не любит.

– Видите, у нас тут висят портреты директоров ЗИЛа. Они намертво были приклеены, а киношники их отодрали, чтобы декорации не портили. Потом на двусторонний скотч посадили, но все равно портреты с тех пор все время падают. А еще они нам стекло разбили. Кремлевской стеной.

– Чем?

– Ну, я же говорю, они здесь снимают сцены в кремлевских кабинетах. Значит, из окна должен быть вид Кремля. А на самом деле, там третье кольцо. Поэтому они крепят к стене стенд с кремлевскими видами. Так вот, однажды этот стенд сорвало ветром и прямо к нам в окно воткнуло. Ущерб-то они возместили, но только стекла теперь в кабинете Лихачева не те, что стояли при нем.

Но если выйти из кабинета №309-Б, то Кремль приходит на ум в последнюю очередь. Территория ЗИЛа – это единственное место в Москве, где невозможно забыть о заМКАДовой России. Это такой бедный, но добросовестный провинциальный рабочий городок. До недавнего времени – пребывающий в упадке. В последние несколько лет живущий скромно, но по средствам. Начиная с 2003 года, даже наметился рост производства. Но прорыва пока не видать и это, похоже, неизлечимо: наступать некуда, вокруг Москва.

Начальник отдела кадров Александр Рассказов уже секунд 20 смеется и не может остановиться. Я только что сказал ему, что хочу написать очерк о новом пролетариате. Вот был прежний рабочий класс, гегемон революции. Он уже в пролете. Но ведь не мог за 15 лет не сформироваться новый? Вот есть в Челябинской области город Аша, а в нем металлургический завод. Я сам писал репортаж оттуда. Там многовековые рабочие династии, которые и не думают прерываться. Рассказов смеется еще сильнее. Успокоившись, объясняет, почему:

– Аша – маленький городок. В нем завод – градообразующее предприятие. Конечно, там все идут работать на этот завод. Куда ты денешься с подводной лодки? А в крупных городах большим предприятиям беда. Тем более, в таком мегаполисе, как Москва.

– Здесь у этой сволочной рабочей силы есть такая мерзопакостная вещь, как выбор.

– Дело не в этом. В советское время у москвичей тоже был выбор. И все равно люди считали за честь работать на ЗИЛе. Просто сегодня Москва развращена. Это город офисных работников. Огромный цех по производству воздуха. У нас зарплаты для квалифицированных рабочих вполне сопоставимы с тем, что имеет среднестатистический офисный планктон. Плюс социальный пакет, никакой серой бухгалтерии, соблюдение всех норм КЗОТа. И, тем не менее, молодежь не идет. Это уже что-то большее, чем просто «мало». Это сопротивление не экономическое, а ценностное. Производить стало немодно. Если ты скажешь, что работаешь на ЗИЛе, на тебя посмотрят как на дурака. Этой системе не нужен человек-производитель. Ей нужен человек-потребитель, в крайнем случае – посредник. Просто москвичи оказались лучшими учениками этой системы. Пребывая в эйфории, они ретранслируют эту идеологию на всю страну...

В дальнем углу большого кабинета гражданина Рассказова стоит советский цветной телевизор «Березка». Лет ему, наверное, столько же, сколько стаж на ЗИЛе у шестидесятилетнего Александра Александровича. Кажется, включишь эту «Березку» и увидишь первый канал Гостелерадио СССР.

– Странно как-то Вы говорите о материальных ценностях. Как будто о духовных.

– А мы сейчас уже спустились до такого уровня, когда это почти одно и то же. Уже неважно, духовная она или материальная – главное, что хоть какая-то ценность. Пока человек что-то производит, он еще человек. Ниже начнется уже полная расслабуха, руки опустятся, палка, которая сделала из обезьяны человека, выпадет из рук.

Александр Александрович задумался и вдруг произнес:

– Здесь, на ЗИЛе, как в роддоме.

– В смысле?

– Роддом – это учреждение, где сразу видны все изменения в моральном климате общества. Чуть только пошла деморализация – падает рождаемость. И наоборот, крепчает мораль – наполняются родильные столы.

– А при чем тут ЗИЛ?

– А при том, что, с точки зрения социальной психологии, роды и серьезное промышленное производство, так называемое производство класса «А» – это идентичные процессы. Нации и даже целые цивилизации теряют интерес к производству по той же причине, по какой они перестают рожать детей. И то, и другое требует огромного, а главное – незаметного для широкой публики усилия воли. Отказа от собственного я и умения раствориться в общей производящей силе. Сегодня эти доблести не котируются.

Если и можно что-то на ЗИЛе назвать родильным столом, то это конвейер. ЗИЛовский конвейер – это очень большой родильный стол, 560 метров в длину. От зачатия автомобиля до его родов здесь проходит 4 часа. На одном конце голый лонжерон, на другом – настоящая самодвижущаяся повозка. Производительность конвейера – 10 машин в час. В день получается 74 автомобиля. Иду 560 метров от начала к концу и дух захватывает: на глазах в считанные минуты рождается автомобиль. Но чем дальше вперед по конвейеру, тем старше его работники. Первые метров двести трудятся солдаты срочной службы – их сюда привлекают по договоренности с какой-то из воинских частей. Затем – студенты технических вузов и колледжей, которые проходят здесь практику. За ними идут гастарбайтеры из СНГ. Штатные ЗИЛовские долгожители трудятся на конвейере лишь на его конечном этапе. Из 164 работников конвейера их всего 15 человек. И всем далеко за 50.

Иду в обратную сторону – дух захватывает еще больше. Такое ощущение, что ступаешь по наклонной. Вот рабочие зачем-то снимают стекла, фары, вот отвинчивают колеса, выворачивают кабину, кузов, расползаются трубки и патрубки, уплывает мотор, открепляются рессоры, и вот уже два молодых гастарбайтера сидят и думают, нацепить на очередной голый лонжерон первую гайку или ну ее. Просто стриптиз какой-то.

– Грустно, – говорит Королев Никита Никитич. Водитель-испытатель. Обладатель звания «Заслуженный автозаводец». – Раньше было какое-то ощущение причастности к чему-то большому и светлому. Государство было мощное, работали и знали, что все эти усилия где-то вместе складываются во что-то одно великое. А сейчас работаешь ни за что.

– Почему ни за что? Вам что, мало платят?

– Да при чем тут деньги! За одни только деньги работает лишь быдло. Даже за большие. Я серьезно говорю. У русского человека ведь как? У него вместо чувства собственности – чувство причастности. Пока он ощущает себя частью чего-то великого, он счастлив. Как только он это чувство теряет – никакие миллионы его радовать не будут. У меня такое ощущение, что если наш рабочий класс доживет до 2017 года, то он опять революцию устроит. Только на этот раз не от бедности, а от грусти.

Вкус клубники держался во рту дня два. Почему – я так и не понял. Клубника – самое вкусное и красивое из того, что не растет без помощи человека. Может, поэтому.