Многие неглупые и даже, как в старину говаривали, приличные люди испытывают в последнее время чувство гордости за Россию. Чувство, если уточнить, величия своей страны, вернувшейся в центр мира. Россия—великая наша держава, разве не так? Ну вот мы и разучили текст нового гимна!
Любопытно, конечно, посмотреть, на чем зиждется это чувство.

Ведь недавно те же люди смущались новым текстом на старые ноты («партия Ленина, сила народная, нас к торжеству коммунизма ведет»), как смущается историк, видя подчистку истории в угоду новому правителю.

Я бы, конечно, не объяснял этой перемены случившейся вынужденной, но победоносной войной, которая, как теперь видно, проходит не столько по территориям, сколько по мозгам. Ведь еще до Цхинвали мои приятели, зная мою любовь к старой Европе, спрашивали: ты что, не видишь, что она дряхлая? С темпом развития полтора процента в год? Подтявкивающая США? Очнись, старик: скоро в мире останутся Россия и Китай, остальные будут вокруг на коленях!

Я не знаю, какой кайф от того, что все вокруг на коленях, но допускаю, что испытывающие от этого удовольствие люди есть. Но о величии России со мной говорили не садисты, дураки или лентяи, а люди, въезжавшие, скажем, в Париж по шестирядным автобанам (слева и справа—еще по шестирядке) и понимавшие, как на этом фоне выглядит двухрядка от Клина до Москвы.

Сначала я пытался спорить:

—Экономика объединенной Европы мощнее экономики США. А США—это экономика номер 1 в мире.

Но в ответ получал:

—Да США разваливаются на глазах! Ими правит дурак! У них дефицит бюджета! А посмотри на Европарламент! Там странишка размером с горошину блокирует любое решение!

«Странишкой», и правда заблокировавшей на тот момент очередное решение Европарламента, была, если память не изменяет, Голландия: страна, обгоняющая сегодняшнюю Россию по уровню развития железных дорог лет на 30, автомобильных—на 50, а по качеству социального жилья—навсегда.

Но мои друзья не видели силы парламента в обсуждениях, в учете мнений меньшинства, в поисках компромисса, то есть в функциях европейского ОТК, после решений которого законы выполняют все. Мои друзья ныне считали сильной систему Великой России, где парламент штампует законы автоматом, после чего их не выполняет никто—ну, до особых указаний сверху.

Ничто из европейских завоеваний, от пенсионной и судебной систем до подотчетности бюрократии и действенности полиции, более не восхищало моих знакомых. Они видели доказательства слабости Запада всюду: в увязших войсках США в Ираке, в бунтах в пригородах Парижа, в потерях багажа в новом терминале «Хитроу»; а главное в том, что Запад потреблял нефть, а мы ее поставляли. Мы—диктуем. Они—умоляют. Тем, чего раньше стыдились, теперь стали гордиться.

Я, кстати, выше вставил незакавыченную цитату из современного русского романа; но мои приятели, естественно, ее не найдут по причине того, что давно не читают книг (в отличие от голландцев, ирландцев, швейцарцев, итальянцев и чехов, накануне 2008 года утверждавших, что книга—это лучший подарок. Из русских за книгу в подарок высказались ноль).

Круто—это отстой. Отстой—это круто. Кстати, это еще одна цитата.

 

II

Вот стоят тяжелоатлеты и хохочут над балетными: а штангу, милок, тебе тяжело поднять? А чо ты, как девица, накрасился? А ты, часом, не п…?

Верно и то, что танцоры ругают штангистов: накачали бычьи шеи, набрали вес—где выворотные стопы, как таким из третьей позиции на пуанты?!

Взаимонепонимание примерно по этой схеме определяет сегодня отношения России и Европы. Европа не скрывает разочарования, что мы пошли «не туда», а мы не скрываем того, что почитаем европейцев за марионеток Буша. Это не разные взгляды—это разные внутренние устройства.

Еще в  1993-м гарвардский профессор Сэмюэль Хантингтон опубликовал в Foreign Affaires статью «Столкновение цивилизаций?», вызвавшую на страницах журнала самую большую дискуссию со времен Второй мировой. Суть в том, что после падения биполярного мира (демократы против коммунистов) мировую политику стали определять несколько цивилизаций, то есть государственных устройств, определяемых не столько политическими идеями, сколько культурными традициями. Позднее Хантингтон издал книгу в 370 страниц, где исследовал 9 цивилизационных типов: помимо «западного», еще и «исламский», «латиноамериканский», «африканский», «китайский», «индийский», «буддистский», «японский» и «ортодоксальный» (ну, или «православный»)—это как раз наш. И если принять эту теорию, то по ней столкновение России и Грузии—это «стычка цивилизаций», а не просто соседних стран. Стычка оттого, что Грузия решила неуклюже перейти из одной цивилизации в другую

Эта же теория объясняет, почему Россия считает, что «поднялась с колен» и снова стала сверхдержавой.

Потому что суть рациональной западной культуры—это уважение прав человека, под которого заточена госмашина и экономика; там защита прав слабого есть проявление силы; наказанию же подлежит не слабый, а негодяй.

Суть иррациональной ортодоксальной культуры—в завораживающей огромности и неподконтрольности государства, в жертву которому приносится частная жизнь; слабых же бьют.

Мне кажется, разницу цивилизационных подходов еще понимали в Британии, когда никак не откликались на кошмаренье в Москве посла Ее Величества и Британского совета (любой ответ означал бы отказ от норм своей культуры); но мне кажется, этой разницы совершенно не видят у нас. «Американцы учили воевать грузин, а мы их—ха-ха!—одной левой! А обеими руками мы вообще весь мир!»—вот какое настроение в России сейчас.

При том что у нас крайне высокая (на фоне Европы) смертность вообще и детская в частности; что милиционеры давно превратилась в разбойников; что еле развита региональная авиация и нет скоростных железных дорог (а автодорог в западном смысле вообще нет), что у нас чудовищная коррупция; скверная медицина, непрофессиональное образование, и, подытоживая,—любая сфера, контролируемая государством, не выдерживает сравнения с Западом. От которого, кстати, мы сегодня так требуем уважения.

Какой из этого вывод? Правильно, Россия—великая. Но лишь в собственных глазах.

 

III

Я пишу не ради этих, довольно очевидных для всякого зрячего, вещей. (Впрочем, что значит в России зрячий? «В империи… у людей странное зрение... Шапку, пожалованную некоему Рюриковичу каким-то татарским Мурзой... из века в век именовали русской короной и древней шапкой Мономаха. И все видели в обычной богатой татарской шапке византийскую корону! Слепцы! Слепцы!»—писал Эдвард Радзинский.)

Я пишу, чтобы еще раз подчеркнуть: Россия бьется за уважение не перед Европой (почему многое из того, что мы делаем сегодня, чтобы нас уважали, приводит к тому, что нас лишь боятся?)—а перед собой. И вот тут начинается самое интересное.

Дело в том, что идея российского величия в последнее время плавно перетекает в идею империи, причем в том виде, в какой ее одно время пропагандировали Жириновский и Дугин (империя до Индийского океана), а в последнее время—Проханов (то же самое плюс «мы за ценой не постоим»).

Вообще, есть какой-то дурной анекдот в том, что проповедником имперских идей и даже любимцем части либералов (разочаровавшихся в цивилизации Запада) стал именно Александр Проханов—человек, написавший тягомотнейшее «Дерево в центре Кабула», получивший прозвище Соловей Генерального штаба, но в новейшее время как-то вновь приосанившийся и даже давший интервью журналу Playboy по поводу «молодой крови и молодой спермы». Я уж опускаю, что женатому империалисту лучше помалкивать про молодую сперму, чтобы кого-нибудь не подставить, хотя бы и себя,—но уж писательский дар Проханова больно средний, лишь раз смешавшийся с яичницей в романе «Господин Гексоген» (тот был съедобен). Я тут слушал Проханова на «Эхе Москвы» про то, что смысл жизни российского солдата—это смерть за империю, и чуть не хохотал. Был у Шукшина в фильме «Они сражались за Родину» персонаж, замыкающий солдат-мухортик. Армия покидает деревню, мухортик кричит: ниче-ниче, бабоньки, мы всех защитим! Одна из баб бросает: на тебя, сморчок, вся надежа… Хотел бы Проханов биться за империю—ехал бы в Сербию, как Лимонов, или, как Лимонов же, в Казахстан, защищать русских. А то знаем мы этих империалистов: как только рожа крива—так сразу бороться за чистоту расы…

Так вот, смысл империи—если говорить об империи как таковой, забыв прохановские глупости,—в избыточном, объективно ненужном сверхусилии. Которое ужасает или восхищает, но неизбежно завораживает—потому что на такое сверхусилие не способна рационально мыслящая демократия. Об этом весь роман Павла Крусанова «Укус ангела»—о, вот вам подлинный империалист! Это сверхусилие принимает вид терракотового войска, или египетских пирамид, или акве- и виадуков, дворцовых, храмовых и вообще архитектурных ансамблей, взять хоть Дворцовую площадь в Петербурге. Это нерационально, затратно, но это потрясает, и империя на это способна. И ради этого люди готовы империю строить—хоть сталинскую, вопреки стихам Глазкова, «чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней».

И тут у апологетов Великой России самое время спросить: ребята, а в чем нынешнее величие-то? Два депрессивных региона, волей ситуации и географии оказавшиеся под прикрытием России, давайте оставим «соловьям Генштаба». А в чем сверхусилие? Что останется если не современникам, то историкам? Черт с ними, с автодорогами, забудем про рационализм—но какое такое сверхусилие, не доступное прочим странам, мы совершили за последние лет пять или совершаем сейчас?

Нет, пожалуйста, без ухмылок—что такого завораживающего и великого в России создается сегодня, чтобы это, как имперский маяк, влекло корабли хоть в открытом море, хоть во внутренних водах?

 

IV

Знаете, я вполне серьезно думал над этим вопросом неделю, не придумал ничего и от отчаяния написал даже «признак Великой России—небоскреб «Газпромнефти» в Петербурге», но тут же вымарал. Потому что этот небоскреб демонстрирует не столько силу «Газпрома», сколько слабость его главы Миллера. Будь Миллер действительно империалистом—построил бы не газоскреб, а так и не воплощенную (по причине Крымской кампании) колокольню Смольного собора по чертежу Растрелли, дал бы имперской столице новую смотровую площадку, украсив—черт с ним, так и быть!—надписью «Миллер—миру», как надпись «Петру I—Екатерина II» украшает Медного всадника.

Но потом хлопнул себя по лбу: а! есть! Имперскость России проявляется сегодня в ночном освещении городов. Не только обе российские столицы, но и провинциальные города полыхают в ночи так сказочно, как не подсвечиваются ни темноватый Париж, ни откровенно темный Лондон, ни Берлин, ни уж тем более Хельсинки или Копенгаген. Ни в одном городе мира не подсвечивают города целыми кварталами, тотально, с первого до последнего этажа; только в России Питер и Москва сияют рождественскими елками круглый год (в Шанхае, к слову, подсветку отключают в 22:00). Это пример сверхусилия, особо завораживающий тем, что дополнительных электромощностей в стране не раздобыть ни для жилья, ни для производства, электричество вообще ужасный дефицит,—в отличие от той же Финляндии, где им отапливают коттеджи в лесах и куда, кстати, мы его экспортируем…

Но—на фиг экономию, и в результате получается картинка, невозможная больше нигде. И мне эта картинка, каюсь, нравится, как нравится натуральный мех при всей симпатии к жизни норок и шиншилл.

Но вот ничего, кроме ночной подсветки, я более припомнить не могу. Репрессии?—журналистов, да, убивают, а бизнесменов сажают, но пока еще по одному. Переброска вод? Новая ВДНХ? Башня до неба? Нет, нет и нет—ничего близкого ни к Сталину, ни даже к Брежневу, и даже небоскребы в «Москва-сити» строятся впятеро медленней, чем на Пудонге или Персидском заливе. И даже вместо второй сцены Мариинского театра—пустырь ценой 1,5 миллиарда рублей… И тут приятель, тот самый, кто кричал, что Запад гниет, сказал:

—А знаешь, это по-настоящему круто—уесться всем назло трюфелей в ресторане, выпить бутылку вина за 30 тысяч евро и оставить 5 тысяч на чай! Потому что у тебя деньги есть, а на Западе просто жлобы и скупердяи!

И я вскричал (внутренне): Oh yes!

Вот в чем штука—современный россиянин перепутал размах потребления с величием империи. Его завораживает не идея мостов через проливы, а вид автопоездов с «кайенами» на борту, нескончаемой вереницей несущиеся к российским границам. Это он после чека на двоих в 18 тысяч рублей в московском ресторане «Варвары» искренне говорит: «Не так дорого для молекулярной кухни!», хотя кухня плохая и его обдурили. Это он по цене пяти домов на берегу Атлантики покупает на берегу Клязьмы сарай, замаскированный под дворец,—и на основании этого делает вывод, что Россия круче Америки.

В общем, личное стадо давно перепутано с общественным. И современная российская империя—она потребительская, карамельная, все ее рекорды писаны в Книге Гиннесса, и восторгаются ею, пока сладко во рту.

Ослабнет нефтяной ли, финансовый ли напор по трубе—потребление схлопнется, и этой империи станет тяжко. Историку не достанется ни пирамид, ни дворцов, ни даже дорог—только осколки «мигалок» да развалины Рублевки.

Ну и еще описывающая время литература, во времена настоящих империй играющая ту же роль, которую во времена карамельных империй играют сворованные бабки.

А вы думали—к чему я привел так мало экономических выкладок и так много цитат?