На протяжении многих последних лет многие статьи моих коллег и многие разговоры моих друзей на кухнях начинались со слов «страшно же, что...». Страшно же, что закрыли последний в стране свободный телеканал... Страшно же, что сажают бизнесменов... Страшно же, что берут юристов в заложники... Страшно же, что убивают журналистов... Страшно же, что разгоняют митинги... Страшно же, что падают самолеты, взрываются электростанции, фальсифицируются выборы...

На протяжении многих последних лет только и разговоров было среди моих знакомых, что о страшном. Ибо несмотря на очевидность происходящих вокруг страшностей, мы все еще продолжали верить, будто страшности происходят по недосмотру, а мы живем в нестрашном мире. Вернее, в нестрашной его части. В той нестрашной части мира, где законодатель может всерьез написать, что государство гарантирует гражданину право на жизнь, например. Не право защищаться, а право остаться в живых.

На самом деле, это право вовсе не очевидно. Каких-нибудь 500 лет назад в Европе человек, выходя из дома, вполне отдавал себе отчет в том, что никто ему жизни не гарантирует. Вместо права на жизнь у него было право носить оружие. Вот он и выходил из дома с оружием. И если случалось ему повздорить с прохожим, как Бенвенуто Челлини, то он доставал шпагу, вступал в поединок и, убив обидчика, бежал в другой город, чтобы отсидеться там несколько месяцев и вернуться, когда сменится в городе гонфалоньер. Его личные представления о ценности жизни совпадали с общественными и государственными представлениями о ее ценности.

200 лет назад нечто подобное было в порядке вещей в Америке. Человек выходил из дома с кольтом на поясе, и это не мешало ему радоваться жизни, влюбляться, играть в спортивные игры, заниматься делами. Просто он знал, что в любую секунду может возникнуть такая ситуация, что надо пускать в ход кольт.
Люди как-то привыкают к подобным вещам. Люди как-то привыкают жить на войне, если Молотов по радио объявил им, что началась война. Даже танцуют фокстрот. Даже женятся, как сделал это мой дедушка, и заводят детей.

Страх у человека начинается тогда, когда он думает, что будто бы живет в мирное время, а на самом деле вокруг война. Когда предполагает жить, но вот как раз умирает. Полагаю, в людоедском племени жить не труднее, чем в университетском кампусе. Трудно, если думаешь, что живешь в университетском кампусе, а на самом деле живешь в людоедском племени.

Я всерьез думаю, что все эти наши разговоры, начинающиеся словами «страшно же, что...» основаны на том, что мы неадекватно оцениваем свою среду обитания.

Мы живем более или менее в Африке (только снег идет и солнца не бывает), а думаем, будто живем в Европе. Мы думаем, будто средневековые обычаи бытуют у нас только на Кавказе, будто они налетели на Москву, как эпидемия в 99-м году, взорвали два дома и ушли. А на самом деле средневековые обычаи бытуют у нас повсеместно и, чем ближе к центру Москвы, тем, кажется, средневековее. Мы полагаем, будто живем в XXI веке и, следовательно, должны думать о модернизации и нанотехнологиях, а на самом деле у нас — дремучее средневековье и, стало быть, на повестке дня религиозные войны, пытки, эпидемии, суеверия и строительство башен.

У каждого человека, должно быть, свои представления о том, как долго можно не смотреть правде в глаза. Когда все вокруг говорили о деле Алексаняна, я утешал себя мыслью, что не могут же не отпустить в больницу смертельно больного человека (мы же Европа! XXI же век!), и потому мне было страшно, что Алексаняна так долго не отпускают. Когда у всех на устах было дело Бахминой, я думал: не могут же не отпустить беременную женщину (гуманное же общество! Швейцера же читали!), и мне было страшно, когда Бахмину не отпустили до самых родов, да и после родов отпустили не сразу.

Но более или менее положительные решения по делам Алексаняна и Бахминой оставляли мне надежду и, стало быть, питали мой страх.

Наверное, это индивидуально, но когда умер юрист Магнитский, я первым делом испытал странное и даже постыдное в некотором смысле облегчение — страх прошел.

Ах, вот мы где. Ах, вот как обстоят дела. Значит, юриста-заложника могут теперь не просто подержать в тюрьме да и отпустить под давлением общественного мнения, а замучить до смерти. Средние, стало быть, века. Права на жизнь мы, стало быть, не имеем.

Понятно стало, безнадежно и потому не страшно.

Плохо только то, что установившаяся вокруг нас иллюзия Европы и XXI века не оставляет нам права защищаться всеми доступными средневековому человеку способами.

(с) В. Панюшкин