Читаю «Анну Каренину» и умиляюсь тому, как Толстой мстительно снабжает своих нелюбимых героев мелкими неприятными физиологическими чертами. Вот, например, как он описывает визит Вронского к Кити: «…почтительно и осторожно наклонясь над нею, он протянул ей свою небольшую, но широкую руку». Понимаете? Небольшую, но широкую, как у какого-нибудь хоббита. Причем до этого про Вронского говорится исключительно в восторженно-поверхностных тонах: богат, красив, образован, умен, большие связи, флигель-адъютант, добрый малый, далеко пойдет и прочее. И ровно в тот момент, когда нужно заронить в читателе зерно сомнения, Толстой упоминает не какой-нибудь психологический нюанс, а его маленькую, широкую, как у людоеда из детской книжки, руку.

Думаете, я преувеличиваю? Тогда вот вам пожалуйста описание Вареньки, чье лицо «просияло тихою, радостною, хотя и несколько грустною улыбкой, открывавшею большие, но прекрасные зубы». Если бы не союз «но», я мог бы подумать, что Толстому нравятся большие зубы. И что значит определение «прекрасные», применительно к большим зубам? Здоровые? Тогда зачем приделывать к имени уменьшительно-ласкательный суффикс и умиляться ее тихой ласковой улыбке, если речь идет просто о бабе со здоровыми зубами? Непонятно. Тому же примером служит и госпожа Шталь, которой досталась от гения едва ли не зощенковская оплеуха: «А вот и мадам Шталь», — сказала Кити, указывая на колясочку, в которой, обложенное подушками, в чем-то голубом и сером, под зонтиком лежало что-то«. «Лежало что-то», говорит граф Толстой о пожилой светской даме, каково?

Вообще-то, я должен был написать текст о том, как в моей спальне целый месяц стояла картина «Последний день Помпеи», на которой каждый герой — это Гитлер (на фотографии). Но честно говоря, это произведение никак не повлияло на мое сознание, и я написал о том, которое действительно повлияло, изменило меня к лучшему и, надеюсь, избавило от вредной привычки. Привычка такая: каждый раз, когда очередной сотрудник перечисляет обстоятельства, помешавшие ему выполнить свою работу, я непременно говорю ему какую-нибудь гадость, которая призвана обозначить всю глубину моего равнодушия к перечисляемым обстоятельствам. Так вот. Прочитав «Анну Каренину», я строго решил не злоупотреблять больше злословием, а пользоваться в таких случаях исключительно той формулировкой, которую дал себе труд составить Лев Николаевич Толстой: «Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он сам». И если я не смогу это запомнить, то по крайней мере распечатаю и повешу на дверь кабинета.

Кстати: милейший граф Толстой не оставил Вронского в покое и на 225-й странице сделал его лысым. То есть тот самый Вронский, в чьем «лице и фигуре, от коротко обстриженных черных волос и свежевыбритого подбородка до широкого с иголочки нового мундира, все было просто и вместе изящно», вдруг оказался обладателем пренеприятной лысины. Читайте сами: «Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в коляску». Как вам это нравится? И снова зубы! По-моему, Лев Толстой не любил Вронского искреннее, чем следовало бы.

Филипп Бахтин