Лучший ирокез в классе был у Сани Пузанова. Ставил он его сахарным сиропом с раствором брилиантового зеленого. Иногда добавлял пиво. Но не часто, пиво Пузан предпочитал выливать внутрь головы, а не наружу. В итоге получался перламутрово-зеленый полуметровый гребень над выбритой башкой. Это было феерично.
Но лысые виски бесили всех учителей в школе, поэтому в основном Саня ходил с распущенными волосами. Грязные жирные белобрысые пряди веревками свисали ему на плечи – панком Саня был настоящим и почти никогда не мылся. Девчонки отказывались сидеть с ним рядом, потому что от него воняло и он пукал на уроках.
Был Пузанов второгодником. В наш восьмой "а" перешел не снизу из седьмого, как мы все, а сверху. Точнее, это мы его догнали в его классе. Их, второгодников, было сразу человек пять-шесть, но Пузанов был самым старшим. Потому что второгодником он был хроническим. Дважды второгодник советского союза, как называла его Евгения Павловна, наша математичка.
Корнями Пузан уходил в классическую лимиту. Его родителей по какому-то очередному комсомольскому набору привези на АЗЛК (Автомобильный Завод Ленинского Комсосмола, был такой в Москве, "Москвичи" выпускал, сейчас уже и не помнит никто, наверное, эту марку), да так они в общаге и осели. Неблагополучная семья, мать и отец алкоголики. Вообще странно, что их не лишили родительских прав, а детей не отправили в интернат. Выглядел он как умственно отсталый. Собственно, он и был умственно отсталым.
Еще у него был брат. Пузан-младший. Саня был поумнее.
Учился я тогда в Текстилях. Это был район «лимиты» и понаехавших на АЗЛК работяг. Район не самый престижный в Москве, школа наша считалась далеко не самой передовой в районе, а уж класс-то явно был отнюдь не самым лучшим в школе. Двоечники, алкшня, безотцовщина, беспризорщина, нищеброды и шпанюга подзаборная. Дети рабочих кварталов. В пионеры не приняли примерно половину, а в комсомол, который к тому моменту уже развалился, и так бы не пошел никто. Включая отличников, которых мы, банда телогреечников с камчатки, хотя и уважали, но всячески растлевали.
Отношения с бОтанами у нас были великолепные. Возможно потому, что Серега Протченко, самый круглый отличник и главный бОтан, занимался штангой и в плечах был вдвое шире любого из нас. А возможно, просто потому, что класс у нас был какой-то человечный все же. Не было вот этого желания затравить, забить, заклевать. "Чучело" - это не про нас. У бОтанов была своя движуха, у нас своя, но отношения между группами были крайне дружелюбными и мы все равно оставались одним классом.
Движение телогреечников тогда разрослось в полную силу. Конец восьмидесятых. Рокеры, панки, любера, хайлафисты, мажоры и проч. и проч. и проч. Романтическое время.
Мы были телогреечниками.
Самым шиком считалось носить синюю телагу, кирзачи и шапку-пидорку. Или «петушок». Мне и сейчас, спустя двадцать пять лет, такая форма одежды кажется чем-то привлекательной. Очень она какая-то… пацанская. Есть в ней какой-то свой, рабочий, мужицкий шик.
Но был в этом, конечно же, и протест против правильных колонн чистеньких пионеров с ровными галстучками в ряд, и причастность к шпане замоскворецкой конца сороковых, откуда все мы, в общем-то, и были родом.
В таком наряде на уроки приходила половина класса, и школа временами напоминала не то сиротский приют, не то колонию для малолетних. Второе - больше.
Наиболее продвинутые носили на всю спину надпись шариковой ручкой «Слейер» или "Гр.Об".
Это были шедевры логотипов. Сегодняшним дизайнерам, со всей их техникой, в счастливом сне не приснится то, что делали люди с обычной шариковой ручкой при наличии таланта, любви и искренней веры в своих богов. К настоящему мастеру очередь стояла месяцами.
Пузан был настоящим мастером, кстати. Так бывает. Природа, обделяя в чем-то одном, случается, награждает человека сверх меры в чем-то другом. При практически нулевом интеллекте рисовал он мастерски. Надо ли говорить, что самая лучшая надпись на телаге красовалась именно под его зеленым гребнем. И значок с портретом Егора – тем самым, знаменитым, где он в круглых очках и распущенным ирокезом на одну сторону на фоне колючей проволоки.
Саня Пузанов вообще был центром нашей компании. Не лидером, нет. Чтобы мы признали его таковым, ему не хватало ума. А именно - центром. Тем, что называется "немного смазки". И когда его не было, точнее, когда он задерживался, потому что дня, чтобы он не пришел - не было, компании чего-то недоставало. Это чувствовали все. И все ждали Пузана. Не помню его ни разу не веселым. Без него не было смысла.


***

Кто жил в Текстилях, тот тусовался на Бродвее. Первый Саратовский проезд. Между Волгоградским проспектом и Грайвороновской улицей. Это которая еще на Газгольдерную выходит. Еще там неподалеку есть Стахановская, Шоссейная, Подъемная, 5-я Кабельная, 8-я Текстильщиков и шоссе Фрезер.
Недалеко от военкомата, который нам был тогда неинтересен, АТС, на которую мы ходили тырить проволоку с телефонными дисками и трубками для прослушивания линий (и прослушивали) и двух интернатов для умственно отсталых детей, переселением в которые за неуспеваемость нас постоянно пугали учителя нашей относительно "нормальной" школы.
Про интернаты, рядом с которыми всегда воняло какой-то кислокапустной тухлятиной, ходили жуткие слухи. Интернатовские, вечно курившие на крыльце и благим матом посылавшие воспитателей во все горло, своим видом эти слухи подтверждали.
Мы их всегда обходили стороной. Потому что в детстве интернатовские не прочь были обменять свое вшивое казенное тряпье на нашу домашнюю одежду (группой лиц по предварительному сговору с применением насилия), а, повзрослев, обходили из-за подлости и несправедливости государства по отношению к этим людям, которое чувствовали даже мы, телогреечники, шпанюга и ворье. Было в этих обнесенных бетонным забором типовых строениях что-то жуткое, чего понять было нельзя.
Да, Текстили... Кто жил в Текстилях, тот тусовался на Бродвее. А кто не тусовался на Бродвее, тот был не человек, не пацан и вообще ЧМО ходячее. Таких туда не допускали по определению и, завидев, всячески гнобили и гнали. Потому что право "гулять" по Бродвею давалось не всем.
Стаи малолеток всегда жестоки.
Вместе с культурой телогреечников развивалась и культура подвалов. Любера делали в своих подвалах качалки, мы - волосатые - сносили туда матрасы и мафоны, чтобы пить паленую водку и нюхать "Момент" из целофанновых пакетов. Я нюхал момент, бустилат, ацетон, бензин, курил шалу, шишки, пластилин, глотал прокопан, релашку, аминазин, димедрол с пивом, колол кетамин, винт, розовый винт, и даже один раз попробовал герыч. После чего понял, что овчинка выделки не стоит и завязал с наркотой. Но с тех пор я точно знаю: наркомания - не болезнь. Нельзя ей взять и заразиться просто так, случайно. Чтобы стать наркоманом, нужно целенаправленно и усиленно скалываться как минимум месяцами, если не годами.
Войны «подвал на подвал» являлись неотъемлемой частью этой культуры и время от времени одна из бригад налетала на подвал другой, громила его, все ломала, а если это были любера (не дай бог), то и всех избивала по-жесткому. По районам тогда можно было ходить очень осторожно, потому что все было поделено чуть не по метрам, и звиздянок могли навешать уже в соседнем дворе. Впрочем, до заточек и цепей у нас все же не доходило. Во всяком случае я лично не помню таких моментов.
Наш подвал был у самого выхода из метро, в самом первом подъезде. Окна мы заложили кирпичом, оставив лишь маленькую отдушину не столько для воздуха, сколько для сигнализации – если из отдушины выбивается свет, значит, подвал жив и там кто-то есть. Впрочем, в подвале кто-то был всегда. Не припомню момента, чтобы он стоял пустой.
В самую дальнюю камору мы провели свет, накидали на пол, который никто никогда не убирал, автомобильных сидений со свалки, каких-то бомжатных матрасов, и диванных подушек. К потолку подвесили лампочку. К проводам подкрутили мафон. Двухкассетник. Чтобы можно было писать.
Пили водку, нюхали клей и слушали музыку.
Саня Каневский тогда работал в ларьке прямо у метро, и с водкой у нас проблем не было. Как, впрочем, и у Сани с работой - малолеток тогда не то чтобы разрешалось брать на нелегальную торговлю паленой водкой из незарегестрированной точки, но все вопросы решались пятью рублями наряду ППС на лапу.

***

Любера заезжали в город по двум направлениям - по Рязанке и по Вологоградке. А поскольку жил я на Рязанке, а тусовал на Вологоградке, осторожным приходилось быть вдвойне. У зажатого ночью люберами волосатого парня была только одна надежда на сасение - "Ночные Волки"
"Ночные Волки" поначалу тусовали через полтора дома от меня. На Новохохловской. Начиналось все там. С люберами они бились постоянно. Как правило, побеждали. Поскольку были сплоченнее и внутренне более целостнее. Но пару раз, когда любера приезжали чуть не всем городом, месилово, говорят, было жуткое.
Прохожим они всегда помогали. Пару раз спасли так моих знакомых. Считались у нас реально защитниками.
Хирург тогда был молодой и глупый и еще защищал людей от бандитов.
Это потом он повзрослел и понял, что наоборот - гораздо выгоднее.
Добрые бородатые пузатые дядьки в черных рогатых немецких касках с кастетами и мотоциклетными цепями…

***

Чуть дальше, в "Закарпатских узорах" гуляла братва. Наравне с "Метелицей", это был один из самых криминогенных ресторанов. Стрельба там была обычным делом. Трупы "авторитетных людей" выносили регулярно. Один раз мы с Арканом и сами попали в перестрелку. Вышли из школы - а по улицам пули летают. И прохожие жмутся к стенам. А в телефонной будке лежит окровавленное тело.
Правда, было это уже позже, в лихие девяностые.

***

Увлекались мы панком. Егор был для нас всем. Абсолютным Богом без каких бы то ни было ограничений. Тексты его заучивались наизусть, хотя их никто тогда и не понимал - я и сейчас еще только начинаю приходить к пониманию его строк, которые он пытался до нас донести - орались под гитару до хрипоты в глотках и помутнения в глазах и переписывались из рук в руки с аккордами или без.
"Кино" было примерно на этой же ступеньке. Янка тоже.
"Сектор газа", "Х/З" и "Волосатое стекло" уже рангом пониже. Это была такая попса от панка.
Э.С.Т и "Черный обелиск" вполне.
"Бахыт-Компот" слушали интеллектуалы с претензией на снобизм.
"ЧайФ", "Алису" и "ДДТ" считали уже за ширпотреб.
"Коррозия Металла" как осталась трэшем, так была им и с самого начала. Хотя отдельно Паук сам по себе котировался за отжиги. Или, как это называлось тогда, "за гон". Гнать, делать прогоны - считалось классно.

***

Саня Карпачев был старше меня на год. Он первым из нашего класса попал в Чечню. Мы потом встречались с ним, пили на стадионе АЗЛК, куда в школе бегали смотреть спидвей, а теперь сидели на этих трибунах нашего детства и Саня рассказывал мне про штурм Грозного, в который он попал с самого начала, с первых дней, рассказывал про самую жопу, самую мясорубку, и мне запомнилось его выражение "как пацаны в подвале кишки на кулак намаывают".
Был Саня роста выше среднего. Большеголовый такой. Весь какой-то угловатый и нескладный, С раскоординацией движений.
Моя мама работала в нашей же школе. Учительницей русского и литературы. Поэтому Саню она встретила у метро раньше меня. И сказала, что он маленький и злой.
И это лучшее определение, которое я слышал пацанам нашего поколения, попавшим в Чечню.
Маленькие и злые.
Как я и сказал, был Саня совсем не маленький, но и в моей памяти он остался именно таким - маленьким и озлобленным на весь мир.
Саня Овчинников. Еще один второгодник. Здоровенный добрый амбал. Жил на отшибе, повзрослел раньше всех, раньше всех перестал с нами тусоваться и что с ним, я не знаю.
Димас Маркин. Последний раз я видел его еще до армии. Раскачался, стал здоровенным и плечистым, стригся почти под ноль, носил черную кожанную куртку и ездил на черном бумере. В общем, классический представитель классической бригады середины девяностых. Занимпался рэкетом и бандитизмом.
Саня Гугин. Пошел работать на мясокомбинат. Тогда почти все ходили работать на мясокомбинат. Был еще АЗЛК, но на мясокомбинате можно было тащить мясо и в нерабочее время убивать крыс, за которых платили бешеные деньги, чуть не по три рубля за хвост. Профессию обвальщика и мясника в нашем районе давали два ПТУ и еще одно давало профессию жестянщика и автослесаря, и девяносто пять процентов пацанов из моего класса стали либо мясниками либо жестянщиками. Саня Гугин пошел по мясной линии. Уже на первом курсе от сырого мяса заболел «рожей свиньи» - профессиональное заболевание обвальщика, экзема между большим и указательным пальцем. Сейчас переписываемся – очень редко – в одноклассниках. В свои тридцать пять Саня вглядит на сорок пять.

***

Мой класс - дети лимиты. Текстили. Бродвей. Рабочие кварталы. Шпанюга. Алкашня и наркоши.
Легендарная "Колыбельная для бедных" Севы Емелина именно про нас: "спи сынок спокойно, не стыдись ребят, есть на малохольных райвоенкомат. Редкий русый волос, мордочки мышей. Сколько полегло вас, дети алкашей? Дети безработных, конченных совков. Сколько рот пехотных, танковых полков"?
Но, как ни странно, при всем при этом мы не были быдлом. Не были гопниками. У нас были - идеалы. У нас была - вера. У нас были свои устремления. Свои боги. Свои взгляды на мир, на жизнь и на будущее. Мы понимали границы дозволенного, мы, как и всякие другие язычники, уважали людей других взглядов с их другими богами.

***

Что такое рай в моем представлении?
Рай - это костер ночью в лесу. Ты идешь к нему знакомой тропинкой, виляя между деревьев. Тебе не надо смотреть под ноги. И свет тебе тоже не нужен, чтобы пройти по ней. Ты знаешь её до сантиметров, до каждого поворота, до каждого ствола на пути. Твои ноги сами заучили все изгибы, столько раз ты уже был здесь.
И вот впереди, между деревьев, начинает мерцать огонек. Сначала еще не совсем отчетливо, словно лампочка вдалеке, но потом все увереннее и увереннее, стволы уже не в состоянии скрыть свет от него, листва уже не в состоянии заглушить гул неразборчивых голосов и песни гитары, и ты уже на подходе видишь, как их много сидит вокруг огня, всех тех твоих, кого когда-то оставил ты там, но к кому обязательно вернулся здесь.
И вот ты выходишь на полянку. И они все замечают тебя. Я рады тебе. И ты рад им тоже.
И ты рассматриваешь их лица, и вспоминаешь, и узнаешь, и улыбаешься в ответ, и присаживаешься к ним тоже.
Они молодые. Такие, какие остались в твоей памяти.
Все те, кто был дорог тебе в той твоей прошлой жизни.
И прерванные и недосказанные разговоры теперь обязательно будут закончены, и в ваших спорах обязательно родится истина, и вы опять будете вместе, и будете вместе уже всегда, и никто никогда уже не уйдет, и вы обязательно скажете друг другу то, что так нужно было сказать, но так сказать никто и не успел или не смог, и водка никогда не закончится, и разговоры никогда не закончатся тоже, и утро никогда не наступит в этом вечном ночном лесу. И костер никогда не погаснет.
И костер никогда не погаснет…
Там, где реки текут в небо.


***

Еще лет семь назад я время от времени приходил в этот наш двор. Выходил из метро. Сворачивал налево. И по привычке - каждый раз! - смотрел на отдушину в заложенном, в том числе и моими руками, окне подвала. И каждый раз у меня чуть не перехватывало дыхание - а вдруг? А вдруг в этот раз свет в отдушине будет гореть?
И я спущусь в подвал. И увижу там всех наших. Зяку. Димаса. Саню Овчинникова. Леху Кирюшина. Карпачева. Наташку Шевелеву. Юрку Быковского. Макса Павлова. Отличницу и красавицу Оленьку Баринову. И мы будем сидеть, и пить, и разговаривать, и будет играть магнитофон, и Летов будет петь священные для нас тексты, и наши боги еще не предадут нас и…
И все будет по-прежнему.
Но свет за эти годы так ни разу и не загорелся. Подвал был мертв. Впервые и сразу - окончательно.
Тогда я шел дальше, в наш двор. Вглядываясь в лица встречных. Надеясь еще встретить своих, но одновременно уже и не желая этого.
Садился за наш столик - тогда стоял наш еще, именно тот самый, за которым сидели и мы, еще с нашими выцарапанными ножом надписями, которые я узнавал - и смотрел.
И пил. И вспоминал.
Смотрел в окно Макса Павлова. И видел отца Макса. Его отец так и сидел и пил на кухне – все тот же отец, ни на грамм не изменившийся, он и тогда уже был высохшим стариком, все на той же кухне, все ту же водяру, все в той же крохотной квартирушке все той же убогой хрущевки все с тем же вонючим зассанным подъездом. Единственное, что не изменилось за те пятнадцать лет.
Смотрел на окно Сани Гугина. На окно Оленьки Бариновой. Она была отличницей.
Был еще Зяка. Сначала его звали Кузя, потому что фамилия у него была Кузякин, а потом он стал Зякой.
Его окно выходило в этот двор тоже.
Как и окно Юрца Быковского, который все прятался-прятался от армии да так и пропал с концами из моей жизни.
Сидел, вспоминал, пил.
Поначалу мне еще хотелось выть. Потому что это было то самое место, в котором непрерывность моей жизни была разрублена. Стерта в порошок. Тот самый двор, в который я столько раз пытался вернуться, не понимая еще, что вернуться уже никуда нельзя, что с войны не возвращаются, что военный билет - это билет в одну сторону и тех, кого я знал, все равно уже больше нет, а из тех, кто остался, мне все равно говорить больше не с кем, потому что их нет уже тоже, а главное - нет и меня самого, того меня, который и ушел из этого двора улыбаясь и маша им рукой, ушел и больше никогда уже не вернулся - а тот лысый старый циничный мужик, который сидит сейчас за этим столом и пьет эту водку и пытается связать воедино разворванную нить своего прошлого и своего будущего и воет от того, что сделать этого никак у него не получается - это уже не я.
Возвращаться на плаху всегда тяжело.
Но потом прошло и это. Я понял, что война отобрала у меня не только мое будущее, но и мое прошлое.
И это перестало уже беспокоить меня.
А потом я и сам перестал возвращаться в этот свой двор.

***

А Саню Пузанова убили. В армии.
Дембеля забили. До смерти.
За год до войны.

Аркадий Бабченко в рамках проекта "Журналистика без посредников"